Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Нет, с вами останусь, — упрямо замотал головой Аввакум. — Одних не могу бросить, всякое случиться может…

—

Молись за нас, и все сладится, все в руцах Господних. Он наш главный заступник и в бедах и в радостях. Будь что будет, — ласково вразумляла мужа Анастасия Марковна, незаметно гладя его по руке. — Бог нас не оставит и сохранит. Но и искушать Господа не следует. Побереги и себя и деток наших. Сегодня, коль не ошибаюсь, день памяти великомученицы Варвары, а там уже и Николин день. По всем приметам, вслед за ним и морозы сильные придут. А в пути, как люди здешние сказывают, селения одно от другого реденько стоят. А вдруг да придется в поле или в лесу ночевать, тогда как? Берлогу искать станем? — широко улыбнулась она, с любовью глядя на мужа.

—

Правду говоришь, — согласился тот с неохотой, — но мне-то каково вас одних бросать?! Негоже так христианину поступать. Как со всеми одна управляться станешь?

—

А я на что? — вступила в разговор Марина, молчавшая до того, резонно считая, что не ее ума дело — вступать в спор.

—

Она и поможет, — согласно кивнула Марковна. — Она нас никому в обиду не даст.

—

Так говорю? — широко улыбнулась Марковна и свободной рукой притянула за плечи к себе худенькую племянницу.

И в самом деле, в дороге Маринку словно подменили, откуда что взялось. Тут она оказалась просто незаменима, когда дело касалось определения на постой, приготовления пищи в походных условиях, штопки быстро рвущейся от непрерывной носки одежды, борьбы со вездесущими клопами, которые встречались в изобилии во всех постоялых дворах и крестьянских избах, где им порой случалось останавливаться. Из прежней неповоротливой девахи она вдруг сделалась расторопной и подвижной бабенкой, которая обо всем помнит, знает, что где лежит, кому в чем какая надобность, а самое главное, умела найти общий язык с любой хозяйкой, где бы они ни останавливались. С ней и впрямь можно было оставить Марковну и деток, зная, что Маринка за всем приглядит и поможет.

Но Аввакум не сдавался, хотя и понимал, что жена права и лучше будет сделать так, как предлагает она: самому ехать вперед, приготовить жилье, получить назначение, а там и они подъедут. Однако обычное его упрямство и нежелание уступать вновь и вновь подталкивало его что-то там возразить, настоять на своем, хотя потом, может быть, и будет каяться, сожалеть, когда окончательно убедится, что решение, принятое им, оказалось неверным.

—

Не надо было брать вас с собой. Говорил ведь, оставайся на Москве, а ты вон уперлась — и возом не своротишь: поеду, и все. Послушал тебя в который раз, а теперь сам себя казню за то…

—

Когда же я тебе дурные советы давала, Аввакумушка? Мужик думу головой думает, а баба нутром все чует. Как бы я тебя в Сибирь эту одного отпустила? Заклюют вороны моего сокола, а мне без тебя не жить.

—

Не всякая ворона — для нас оборона, — отшутился Аввакум.

В душе он радовался, что главная его заступница и помощница по-прежнему любит его, и, случись что, к кому он понесет печаль свою, как не к ней. Она и приласкает, пригреет, утешит и дурного не посоветует. Марковна его, дочь кузнеца, потерявшая мать, а затем и отца в малолетстве, тоже натерпелась всякого за свою недолгую жизнь. А потому, когда он ее, сироту, посватал, то вначале и не поверила, убежала во двор, где долго ревела, боясь выйти на люди. Может, оттого сразу у них все и сладилась, и пришло то, что называют любовью. Но не у всех принято говорить о том вслух, даже оставшись наедине, а тем более прилюдно.

Вот и он, облаченный священническим саном, более всего стеснялся произнести, выговорить это слово даже в минуты высшего их единения и согласия. Так и не пришлось Марковне хоть разочек услышать от мужа то заветное словечко, которое и сама она тем более робела произнести вслух; в отличие от многих, кто готов по десять раз на дню, словно сорока на плетне, повторять его без всякого на то смущения.

Но по тому, как она порой взглядывала на него, вот как сейчас, к примеру, он понимал, что без любви так смотреть и улыбаться невозможно, и отвечал ей тем же, хотя и ворчал порой на всякие там домашние недоделки и мелкие провинности. А мог и взъяриться, так вдарить кулаком по столу, что столешница трещала. Бог силенкой-то не обидел, но на нее, на любимую женушку, руки за все время совместного жития так и не поднял. И в мыслях не держал, хотя его батюшка, случалось, потчевал матушку по первое число, особенно, когда возвращался под изрядным хмельком с очередной свадьбы или с крестин. Но Аввакум знал, что, не сдержись он раз, поступи, как отец, — и пойдет жизнь наперекосяк, покатится все в тартарары, и хотя Марковна, может быть, и простит со временем, но уже не будет того единства и душевности, доходящей до небесного блаженства, в которых он купался каждый раз, оставаясь вечерами с семьей.

«Не зря нам заповеди Господни даны, — частенько размышлял он, — все-то там прописано, как верно жить на этой земле, как усмирять себя, как душу грешную утешить. Иные в вине успокоения ищут, иные в блуде, кому-то власть подавай, а не думают, что семья превыше всего и первейшая церковь для человека, где душа в покое пребывает, коль все в доме ладно».

Он и сам не заметил, как подошел к супруге, притянул ее к себе, чмокнул в макушку. Смирился и Климентий, решивший за лучшее довести до Тобольска хотя бы одного Аввакума, чем возвращаться ни с чем в Москву, где его по головке не погладят за такое своевольство. Он вернулся обратно в горницу, сел на лавку и вытер испарину на начавшей уже пробиваться лысине. Казаки вышли на улицу седлать коней, и лишь дети, сидевшие на лавке и мало что понимавшие в происходящем, понуро глядели по сторонам, ожидая, когда им все разъяснят.

И Аввакум, наконец окончательно смирившийся с необходимостью скорой разлуки, начал собираться в дорогу, плохо представляя, как ему ехать дальше рядом с Климентием, с которым он чуть было не разодрался. Тот же сидел на лавке, отвернувшись в сторону, и молчал, думая о чем-то своем.

Заметила это, как всегда, первой все та же Марковна и подошла к приставу, не выпуская младенца из рук, низко поклонилась и сказала:

—

Ты, мил-человек, сердца на мужа моего не держи, прости, коль сможешь. Он хоть и горяч, но отходчив. А вам еще вон сколько вместе быть. Прости его…

—

Да я чего, я службу свою исполняю, если буду с каждым, кого вожу, сердце рвать, то и меня ненадолго хватит. Ничего, сговоримся по дороге как-нибудь.

Аввакум со стороны глянул на супругу свою — да так и обомлел: солнечный свет, просачивавшийся через оконце, затянутое бычьим пузырем, падал ей на темя и создавал что-то похожее на нимб, а лежащий на руке Корнеюшка окончательно дополнял картину.

«Богородица, сущая Богородица, — подумал он про себя и перекрестился, — словно с иконы какой сошла… Бывает же такое!»

—

Аввакумушка, а ты что скажешь? — прервала она его размышления, — скажи свое слово. Пусть у меня вера в душе будет, что вы с миром и добром вместе поедете.

—

Так и есть, — кивнул протопоп, — коль ты о том просишь, то отказать никак не могу. Сам виноват, что наговорил лишнего.

—

Вот и хорошо, коль все понял. Давай собираться да пойдем с детьми, проводим вас хоть за ворота.

Неожиданно в дом вернулся молодой казак и заявил, что конь его захромал и нужно или другого где брать, или этого лечить. Климентий зло глянул в его сторону и, ничего не говоря, выскочил за дверь. Казак же показал вслед ему язык и незаметно подмигнул Маринке, не сводившей с него глаз. Аввакум лишь усмехнулся, решив, что так даже лучше будет, если при его семействе останется кто-то из служивых и в случае чего окажет помощь, заступится.

Собравшись, он прошел на хозяйскую половину, недолго поторговался с хозяином насчет оплаты за неделю вперед в счет пребывания у него Марковны и других домочадцев и вышел на крыльцо. Следом выбежали и сыновья в наспех накинутых одежонках, а потом вышла и Марковна, оставившая младшего сына с Мариной и ведя за руку дочь. Аввакум торопливо расцеловался с сыновьями, прижал к себе Аграфену, перекрестил всех, прочел молитву Николаю Угоднику и, не надев на голову шапку, пошел к саням, где его уже ждал разбиравший вожжи Климентий. И лишь сев в сани, оглянулся на стоявшую на крыльце чужого дома жену, сдерживающую подступавшие слезы, детей, жавшихся к ней и смотрящих исподлобья на уезжающего отца, махнул им рукой и отвернулся, чтоб самому не расплакаться.