На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Абдула Валиев? — в задумчивости переспросил Панкратьев. — Я и сам подумал о нем, да только как же с Карлом Богдановичем быть? Боюсь, обидится старина.

— Ну, на это, ваше высокоблагородие, смотреть нечего; из-за того, что господин доктор обижаться будут, не пропадать же его благородию, сами извольте рассудить…

— Ладно, ты прав, Савелий, спасибо, старина, за совет, будь что будет, все беру на себя, авось не съест меня Карл Богданович; орудуй, бери моего "Душегубчика" и гони сломя голову к Абдуле Валиеву, расскажи ему обо всем и зови как можно скорее приехать, скажи, мол, Павел Маркович просит, чтобы не мешкать, понял?

— Слушаюсь. Живо сполню, не извольте сумлеваться, только бы Бог помог, а Абдула вылечит, сами, ваше высокоблагородие, увидите.

Савелий ушел, а Павел Маркович снова вернулся в комнату больного. В скором времени явился фельдшер. Карл Богданович медленно и вразумительно, по нескольку раз повторяя одно и то же, объяснил ему, что надо делать, обещал часа через два зайти и, наконец, ушел в сопровождении батюшки. Панкратьев настоял, чтобы они взяли с собой и Аню, а сам остался караулить приезд Абдулы Валиева.

Наступила мертвая тишина, прерываемая только стонами и тяжелым дыханием раненого.

Павел Маркович, сложив на груди руки, сидел не шелохнувшись на диване, размышляя о том, как неожиданно и странно все это случилось. Его немного смущало поведение дочери; в тайне души своей он был недоволен ею. Недоволен за ее кокетничанье с Колосовым, за то, что она скрывала до сих пор от отца свои чувства, наконец, за ее приход к раненому, который, — Панкратьев в этом был твердо уверен, — наверно, породит множество сплетен и толков. Вместе с тем ему было чрезвычайно ее жаль. Несмотря на кажущуюся беспечность и веселость характера, Аня способна была на глубокое чувство, к тому же крайне упорна в своих решениях; обещание ее в случае смерти Колосова остаться верной его памяти могло быть не пустой фразой… Панкратьев знал это и не на шутку тревожился.

Старик-фельдшер, примостившись у окна на принесенной из кухни табуретке, тем временем достал из кармана своих широких, затасканных шаровар начатый чулок и, надев круглые серебряные очки, сделавшие его сразу похожим на филина, принялся усердно вязать, изредка бросая внимательный взгляд на больного.

Прошло часа два, а может быть, и больше. За это время Колосов несколько раз то приходил в себя, то снова впадал в забытье. Когда больной начинал беспокоиться, фельдшер неторопливо откладывал в сторону спицы с чулком, переваливающейся, неслышной походкой подходил к нему и, взболтнув пузырек с мутно-буроватой жидкостью, оставленной доктором, капал несколько капель в стакан с лимонной водой, после чего ловко и осторожно одной рукой приподнимал голову больного, а другой подносил стакан с питьем к его воспаленным губам.

Панкратьев заметил, что всякий раз после того, как Колосов проглатывал несколько глотков питья, ему становилось как бы лучше, дыхание делалось ровнее и он меньше стонал.

"Молодец Карл Богданович, — думал про себя Павел Маркович, — а все-таки я, грешный человек, Абдуле Валиеву верю больше".

В одну из таких минут за окном мелькнул силуэт всадника и раздался топот нескольких лошадей, смолкнувший у крыльца.

— Должно быть, Абдула Валиев приехал, — оживился Панкратьев.

Он не ошибся.

Дверь бесшумно отворилась, и в комнату, неслышно ступая обутыми в мягкие чувяки и чусты [3] ногами, вошел седой как лунь высокий старик-горец в черкеске и большой коричневой папахе. Все украшение его более чем скромной одежды составлял большой, отделанный в серебро кинжал на серебряном же поясе.

— Здравствуй, Абдул Валиев, — вполголоса произнес Панкратьев, подымаясь с дивана и протягивая руку, которую горец почтительно, но с чувством собственного достоинства крепко пожал. — Видишь, какое у нас несчастие, — он слегка повел голову в сторону лежащего Колосова, — помоги, ради Бога, ты усташ [4], я нарочно послал за тобой. Постарайся, друг, век благодарить буду.

— Ты знаешь, Павел Маркович, — немного ломаным, но вполне понятным языком заговорил Абдул Валиев, — ты знаешь, для тебя я готов на все, что бы ты ни попросил; нет у меня друга большего, чем ты, но жизнь человеческая не у меня в руках. Если Бог захочет, он даст силу моим слабым рукам и разум седой голове моей, вразумит меня светом своей истины и поможет мне, но без воли Божьей я червь, и знания мои не больше, чем у поющего на дереве дрозда. Не жди от меня ничего особенного, не надейся, верь только, что если бы вместо этого юноши был бы мой родной сын, старый Абдул Валиев не меньше бы желал помочь ему.

— Верю, кунак, верю, — еще раз пожал ему руку Панкратьев, — и хоть ты и отказываешься, но я все же надеюсь на тебя, на твой опыт и знание. Не одного человека спас ты, и слава о твоем уменье идет далеко.

Старик чуть-чуть усмехнулся:

— Люди никогда не говорят настоящую правду и или чересчур бранят, или слишком хвалят. Попытаюсь сделать что могу и сумею, но я должен предупредить тебя, Павел Маркович: если ты хочешь, чтобы я взял на себя заботу об этом юноше, то никто не должен вмешиваться, ничьих приказов, кроме моих, не должны слушаться. Ваши русские хакимы [5] думают о себе, будто бы они все знают и могут лечить всякую болезнь, но они ошибаются. Ты, ага, давно живешь на Кавказе; скажи сам, обращаются ли наши мусульмане когда-нибудь к вашим хакимам? Никогда. Вы же, русские, часто лечитесь у наших знахарей, и они помогают вам. Почему это так? А потому, что ваши хакимы хотят лечить только тело, а мы, мусульманские хакимы, над которыми ваши доктора так смеются, называют обманщиками и невеждами, прежде всего стараемся вылечить душу.

— Как так душу? — изумился Панкратьев.

— Ты этого, прости меня, ага, не поймешь, — с важностью произнес Абдул Валиев, — прекратим нашу беседу и позволь мне осмотреть раненого.

— Сделай одолжение, — согласился Панкратьев и подвел Абдул Валиева к кровати Колосова.

Подойдя к больному, старик-горец внимательно поглядел ему в лицо и слегка нахмурил свои седые клочковатые брови.

— Много крови ушло, очень много, — проворчал он, не обращаясь ни к кому, а затем кивнул головой на бинты, покрывавшие грудь раненого.

— Я хочу взглянуть на рану, это надо снять, — тоном, не допускающим возражения, произнес он.

— Ваше высокоблагородие, — счел своею обязанностью запротестовать фельдшер, — дозвольте доложить вам…

Но Павел Маркович не хотел его слушать.

— Молчи, я все беру на себя, — сказал он твердо и внушительно. — Снимай повязки.

Фельдшер недовольно крякнул, но спорить больше не стал и осторожно и медленно принялся разбинтовывать наложенные на грудь раненого повязки.

Осмотрев внимательно рану и даже ощупав ее пальцами, Абдул Валиев презрительным жестом руки приказал выбросить повязки вон.

После этого он снял с плеча ковровую торбу и выложил из нее несколько свертков персидского танзифа [6], пучки какой-то травы, ком чего-то, похожего на жеваные листья, и бутылку с темной жидкостью. Достав все это, он быстро принялся за приготовление своеобразной повязки, смачивая ее из бутылки жидкостью и в то же время вполголоса нашептывая какие-то заклинания.

— Приподними, — властным тоном приказал он фельдшеру, кивнув на Колосова, и с изумительной ловкостью и проворством, едва прикасаясь к раненому руками, Абдул Валиев по-своему забинтовал его, наложив на рану изготовленную им повязку.

— Теперь отойдите прочь, — приказал старик, — не мешайте мне, не говорите между собой и не шумите; заприте дверь, чтобы никто не вошел, это главное. Вот так; а теперь я постараюсь отогнать от больного духа болезни, пусть исчезает; если он послушает меня и уйдет, больной будет спасен, если же нет, то, значит, Аллах не хочет продлить ему жизнь, придет Азраил [7]и огненным мечом вынет из тела душу.