Светлана Чураева - Последний апостол
— Куда спрятать? — растерянно спросил Павел.
— Это уж как тебе удобнее. — Негр поставил на землю свой кувшин, постучал согнутым пальцем в крышку.
— Чего тебе? — проворчал из кувшина тоненький голосок.
— Чашу давай.
Павел принял чашу, бессмысленно разглядывая надпись на стене, нацарапанную по-гречески: «Это — Митра».
— Брехня, — усмехнулся негр и осколком кирпича подписал снизу: «Сам ты — Митра».
Так чаша осталась у Павла с единственным условием: не оставлять ее на одном месте долее недели.
Не было ни благочестивых бесед, ни степенной трапезы. Наспех зажеванный кусок хлеба с водой — и дрожащий от усталости Павел почти в полной темноте бредет за Варнавой, который говорит что-то о родственнике Анании, служащем в когорте сирийских лучников. И сам Анания, короткошеий, коренастый, пыхтит рядом, вздрагивая от малейшего шороха.
Темень, факелы, доброжелательный голос объясняет:
— Нет, братцы, ворота мы вам, конечно, не откроем. Но тут недалеко строящийся участок стены, переберетесь.
Темень, бесконечная шаткая лестница, узкая, деревянная. Усердный Варнава подталкивает снизу, подбадривает. Толстый Анания молча ползет следом. Тот же доброжелательный голос, уже сверху, торопит:
— Давайте, давайте, пока не подошли клуши.
— Клушами сирийские лучники называют дамасских стражников, — успевает пояснять неунывающий Варнава, запыхавшийся от долгого подъема. — Те украшают доспехи золочеными крыльями и носят перья в шлемах, не по уставу.
— Клушами мы называем тех, кого топчут римские орлы! — гаркнул кто-то рядом.
— Эй, потише там насчет римских орлов! — крикнул в ответ родственник Анании.
— Хотите разговаривать потише, подходите поближе! — рассмеялись в ответ.
Белые перья покачивались в нескольких локтях от встревоженных спутников Павла: отряд дамасской стражи проходил по внешней стене.
Родственник Анании и двое его товарищей по оружию с глумливым кудахтаньем прыгнули на стену.
Никто не верит в собственную смерть, она всегда случается с кем-то рядом.
* * *Глава четвертая
Это хуже смерти. Небытие. Огромные кровавые волны замерли под белым небом.
Под неподвижным небом ничтожные песчинки толкаются в недвижных песчаных волнах, отчего над пустыней неспешной песней тянется стон.
Небытие. Павел не был еще этим каленым кровавым песком. Не был он и шакалом, подпевающим пустыне за дюной. Но и правоверным иудеем он уже тоже, конечно, не был. Закон остался далеко за песками. Там, где время делилось на дни, где люди могли праздновать субботу, ликовать на Пасху. Здесь же, в проклятом месте, нет времени, нет законов — ни человеческих, ни Божьих. Только поющий красный песок и безмолвное белое небо.
Только кочевники-верблюжатники живут тут — где Павлу хуже смерти. Он не кочевник. Для них он — раб, скребущий верблюжью шкуру. Но Павел знал про себя, что он и не раб. Он — никто, потому что его Бог отвернулся от него. Он уже не человек, а животным быть не рожден.
Обида на Господа, возведшего было в пастухи и даровавшего паству, а потом сразу кинувшего в отупение рабства, обида — это немногое, что осталось в Павле от человека. И еще — один сон, один-единственный.
…Плавно качаются носилки. Римский сановник с удовольствием смотрит на Павла. Приятно найти умного, образованного собеседника, который делает дорогу нескучной. Плавно качается беседа — от одного к другому.
Павел пустился в дорогу на неудобной спине тряского мула в окружении простых солдат. Песчаные холмы вокруг, злое солнце в глазах, пыль в горле и жара повсюду — так скверно начинался путь. Но не прошло и часа, как повеселевший мул бежал уже без седока, а маленький настороженный иудей плавно качался в носилках римского легата — избранный Богом всегда избираем и прочими.
Удобные носилки, сделанные на совесть из отличного дерева и практичных тканей, — квадратик великой империи на песчаном пейзаже. Кусочек цивилизации в этом диком крае. За ним — строгие улицы каменных домов, широкие площади и прекрасные храмы. Прямые мощеные дороги, извилины водопроводов, комфортабельные лактрины и бани.
— Сортир, он и есть сортир, — осмелев, разговорился Павел. — Если Господь повелел людям справлять нужду, так и будет. А происходит сие в кустах у дороги, за дощатой загородкой или в роскошной каменной комнате нет в том никакой разницы. Все эти полы с подогревом, смывание водой — лишь суета, человека не достойная.
— Не соглашусь с вами, любезный, — отвечал легат. — Все удобства, все инженерные чудеса, созданные человеком, возвышают его достоинство. Освобождают время для полезных измышлений и новых изобретений.
— Человек наполняет свою жизнь заботой о своем теле, забывая о Боге, заключенном в нем. Жизнь кажется полной чашей, и человек пьет ее день за днем, не чувствуя жажды. Но на самом деле не человек пьет жизнь, а жизнь пьет человека. И, когда выпивает до конца, о теле уже заботятся черви. Суетой заглушаем жажду, но она остается в нас и сжигает душу, рожденную для бессмертия.
Плавно качается беседа — от одного к другому. Но приятный сон всегда заканчивается одинаково — свист огромных крыльев и страшный удар клювом в голову, в плечи. Павел успевает заметить круглый безучастный орлиный глаз, после чего всегда просыпается. Лицом на вонючей верблюжьей шкуре или прямо на песке. И надо успеть подняться, пока араб-дрессировщик не стукнул его палкой снова.
Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой сейчас. Ему, сыну палаточника, ремесло отца казалось трудным — с детских лет руки не знали ничего тяжелее палочки для письма. И вот он усердно скребет грубую шкуру плоско сколотым камнем, как дикарь. Нет, дикари брезгуют этой работой, как и всякой прочей, — для работы есть рабы и верблюды. Он, римский гражданин, ползает тут на коленях, а где же его прекрасная империя? Прохладные мраморные виллы, широкие площади и прекрасные храмы — просто мираж среди проклятых красных песков.
Да и была ли она, империя? Нет, это просто сон, просто рассказ стареющего римского легата.
— Империя — это величайшее изобретение человечества, — говорил он. Идеальная среда обитания. Империя впитывает в себя все лучшее от своих народов и распространяет на всех. Она — как единый организм. Заболит один орган, силы всего организма направлены на выздоровление. А могут ли жить отдельно печень или легкие? Нет. И счастливейшая эра человечества наступит тогда, когда все народы объединятся в один. Прекратятся войны, закончатся разногласия. Все будут слаженно трудиться на общее процветание.
— Люди могут быть едины и счастливы только в едином Боге, — не соглашается Павел. — Не может быть одного народа при разнузданном римском многобожии. И потом, вы, римляне, так кичитесь перед прочими…
Они не спорили — два мудреца, старый и молодой. Оба были обучены разговору, потому через равные промежутки времени просто давали друг другу высказать умную мысль.
Плавно качается беседа — от одного к другому. Качаются носилки.
Снаружи — песчаные холмы, злое солнце, жара и пыль на штандарте с имперской птицей.
Легат заговорил о своем поместье, о какой-то дивной инженерной работе.
Павел хочет уточнить, но ему мешает огромный орел. Круглый безучастный глаз совсем близко. Можно попытаться спрятаться, упав лицом в песок, но твердый клюв уже разбивает голову. Араб-дрессировщик не дает дремать…
Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой. Но он скребет сухую верблюжью шкуру и смотрит на живого верблюда, который со звериной серьезностью валит кучу чуть не под нос Павлу.
Человек может смеяться, животное — нет. Единственное ли это отличие? Отличие ли это вообще? Гиена смеется тоже. Чем человек отличается от животного, думает Павел, глядя на верблюда. И тот и другой едят, и тот и другой совершают обратный процесс, и заботятся о продолжении рода. Но человек закапывает свой помет, а верблюд — нет. Но верблюжий помет полезен — им поддерживают огонь, а человеческий непригоден в дело. И кошки, любимицы египтян, закапывают помет, как люди. Нет, это не показатель…
Павел не успел вроде ни слова сказать легату, а орел уже тут как тут и боль в голове такая, что не слышно собственного крика.
Араб — дрессировщик верблюдов тоже думает: чем человек отличается от животного? И быстро находит ответ: верблюд понимает палку, а человек — нет. Верблюд умен и прекрасен, а ему, Лухкаду, приходится возиться с этим полудохлым рабом. Его бьешь, он орет, падает в песок, катается, скребет себя руками, но делает по-своему. Делает плохо и засыпает, сколько его не бей.
Его не нужно было везти в пустыню. Но командир боевого отряда решил, что этот плюгавец — важная персона, выгодный пленник. Его обнаружили уже после стычки, когда все римские солдаты были перебиты и добыча свалена в кучу. Перевернули носилки, и коротышка вывалился из них сомлевшей жабой. Ничтожная мразь! Хуже любого животного и не человек. Для такого даже жалко палки.
