Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
За несколько предыдущих штурмов я уже более-менее знал свои обязанности и не слишком боялся; главное — постараться не думать, что эти звуки вокруг тебя суть летящие стрелы, и молча делать свое дело. Подтаскивать лестницы, держать их, пока рыцари карабкаются наверх; держать наготове ведра с водой, если подожгут лестницу или осадную башню; если на тебя бежит что-то чужое, без креста на груди (враг) — бить его чем попало, желательно так, чтобы он упал, и потом еще колоть сверху вниз (если есть время), и не разглядывать упавшего, не наклоняться, не отвлекаться, бежать вперед, держать лестницу… Если кто-то из наших, кто рядом, падает и сам не ползет — тычком проверять, жив ли, и волочить в сторону лагеря. И главное — не отводить взгляд от стен, чтобы видеть все там происходящее и успеть сказать тем, кто рядом с тобой, в закрытых шлемах, тем, кому некогда посмотреть наверх. К счастью, до «колольни» мое дело ни разу не доходило — я не очень представлял себе эту часть войны и боялся ее до смерти, как, возможно, девица боится потери девственности. Брат объяснил мне — это только первого страшно убивать, и то страшно не телом, а уже после, головой; а потом ты уже рубишь, колешь и молотишь, как на тренировке, как попало, хотя рука уже не поднимается и в мозгах темно, все равно молотишь — а потом, когда можно остановиться, понимаешь, что ты кого-то убил — может, даже нескольких — но ты не помнишь толком, не знаешь, не видел ничего…
И все равно я боялся убить человека. Хотя священники всякий раз объясняли, да я и сам знал — на войне это другое, это не убийство, не то, что запрещают заповеди, даже слово в Писании по-еврейски другое: не «убить», а «убить в бою». Но мне казалось, что если я убью человека — даже не заметив — в голове у меня что-то навсегда изменится, и я уже не смогу молиться так, как раньше, потому что Господь станет от меня сколько-то дальше.
Не так уж и трудна была война для меня, оруженосца — только ужасно утомительна. После каждого штурма я всякий раз потом удивлялся, что я жив: что я не упал, не умер, не перестал двигаться посреди всего происходящего, чтобы быть затоптанным и исчезнуть, потому что уже все равно… И рот набит слюной, которую некогда сглотнуть или сплюнуть, и в шлем стучит солнце, как в колокол, и члены уже не двигаются, болит вообще все — а ты все равно бежишь, двигаешь, придерживаешь, оттаскиваешь… Несколько раз в меня втыкались стрелы. Неглубоко и почти не больно: мой доспешек, хотя и дурной, хранил меня, а стрелы мне попадались только случайные, пущенные не прицельно в меня. Великая вещь доспех: как только люди без него живут на войне? Если только представить, что любая из этих стрел могла вонзиться мне в тело… Стоишь потом, дышишь, глотаешь воздух и не понимаешь: ведь вообще сил не осталось, даже чтобы повернуть голову или закрыть глаза, а только что ты бежал, тащил, подавал… И более того — снова побежишь и станешь двигаться также быстро и беспрестанно, как только протрубит новый сигнал…
Стрела меня хорошо задела на этот раз — я сдуру опустил голову и нагнулся, потому что мне под ноги упал с лестницы раненый человек. Ясное же дело: не опускай голову, хочешь взглянуть вниз — смотри глазами, а не головой, глаза поднять быстрее; жив или нет — проверяй руками или ногой ткни… Но я из-под своего шлема, хоть и открытого, уже ничего не видел, из-под волос пот тек сплошной струей; и я должен был нагнуться, чтобы убедиться — тот упавший не мой брат. Конечно, это был не мой брат, вообще незнакомый рыцарь, да он еще и обругал меня по-страшному («Не смотри вниз, сучье семя, пошел!») — и двинулся, подобравшись, перекатами прочь, оставляя за собой красный след откуда-то из паха. Ранен, ясное дело, выползет и отлежится — легко выберется, потому что доспех у рыцаря хороший, длинный, ниже колен, и с пластинами, пусть его хоть утыкают стрелами. А я вот за свою глупость получил прицельную стрелу куда-то в спину, около подмышки, между пластинок. Больно-то как! Я весь выгнулся, застрял на месте; там внутри, под доспехом и поддоспешником, потекла кровь, делать-то что, Господи? Бежать отсюда в лагерь? Или дальше двигать?
На меня закричали, ткнули мне ведро, потому как лестницу сверху подожгли какой-то горючей смесью, да меня и самого едва не подожгли, пока я стоял как столб; а самое скверное — я потерял Эда. Управившись с ведром, я уже в голос ревел от боли, стрела мешала двигаться, она зацепилась за кого-то из других оруженосцев, хлопотавших около лестницы, и стало совсем больно. Рот неожиданно наполнился кровью; я сплюнул — все это была сплошная кровь, и не жидкая, а сгустками, и она все прибывала в горле. Я вконец перепугался и все-таки отступил. Отходил я задом, задом, и наткнулся на знакомого — это был рыцарь Альом, я узнал его по знаку на котте, он бежал с мечом в руке, должно быть, собирался лезть на стену. Он наткнулся на меня так, что я упал на четвереньки, и узнал меня, и обругал, и остановился. Мимо нас пробежали какие-то еще рыцари или не рыцари.
Рыцарь Альом пнул меня, обозвал трусом и обломил мою стрелу одним движением. Я слышал, что раны от стрел бывают очень серьезные — если, к примеру, легкое задето, то можно и умереть; но я не умер мгновенно, да и наконечник попался узкий, не зазубренный. Альом поставил меня на ноги и велел: «Вперед!», и сам умчался, страшно часто дыша, и я даже не успел сказать ему спасибо. У меня по спине текла кровь, то и дело нужно было сплевывать кровь изо рта (я начинал задыхаться и кашлять ею), но я все равно побежал вперед и скоро уже забыл, что кровь затекает даже в штаны и в правый башмак. Я добежал до стены, на этот раз я был умный и смотрел, что делается впереди и вверху, по дороге оттащил одного совсем раненого — без руки — рыцаря подальше от замка, потом вернулся, увидел перед собой лестницу, которую никто не держал… Я понял, что это уже не та часть стены, с которой мы начинали, тут какая-то башенка, и что лестницу никто не держит, потому что по ней все только карабкаются — вверх и вверх, и с криком прыгают на стены, а дальше вниз, и где-то исчезают, а это значит — наверху нет врагов, мы побеждаем, неужели правда, и где же Эд?
Меня толкали, кто-то лез по лестнице прямо через меня, и я полез тоже, цепляясь за ступеньки и пытаясь на ходу вытянуть из ножен меч. Дышать было трудно, я слышал собственное дыхание как скверный мокрый хрип — это все из-за крови во рту. В воздухе стоял сплошной крик, будто и не человеческий — а вроде шума дождя, только из многих-многих голосов, и где-то впереди гул обретал ритм двух слогов, наконец я понял — «Мон-фор, Мон-фор», и тоже закричал «Мон-фор», хотя хотел закричать «Эд!» С ума сойти, на стене никого не было, люди просто взбирались по лестнице, хватались за зубцы и прыгали вниз, и человек в красном, стоявший наверху, был в цветах Куси, он прокричал что-то, оборачиваясь ко мне, и тоже спрыгнул… Наши в городе, это победа, подумал я, умирая от желания пить. Даже сам язык возбуждал жажду, он был такой большой, сухой, и цеплялся за все, и я не мог уже больше орать «Мон-фор», и по всему моему телу что-то текло.
Внизу многие люди куда-то бежали, там были улицы, и уже не виднелось никаких флагов, я ничего не понимал, даже непонятно было, наши это бегут или еретики. Я наткнулся на человека, сидевшего, обняв зубец стены. Он смотрел вниз, странным образом свесив ногу в очень узкую бойницу прямо в зубце, и, кажется, напевал. Я сделал шаг к нему, он поднял голову — он был без шлема, светловолосый, наверное, молодой. Непонятно, молодое лицо или старое, когда оно все перепачкано в чем-то темном, то ли в крови, то ли в грязи. Он зубасто улыбнулся, как череп, и сказал: «Вот дураки». «Кто?» — переспросил я, вздрагивая. «Да эти, внизу.» «Почему?» — спросил я, не желая спрашивать, но он не ответил и свесил голову, и я понял, что он не высунул ногу в бойницу — у него просто нет ноги, и по стене течет его темная кровь, а кроме того, он уже мертв. Я столкнул его так, чтобы он не загораживал путь, и побежал по верху стены. Сзади меня кто-то закричал, мне показалось, что на провансальском; я наконец вытащил меч — очень глупо — и неловко спрыгнул вниз, довольно высоко, едва не напоровшись на собственный меч, и упал, как лягушка, на карачки, и опять побежал.
Солнце палило немилосердно. Больше всего на свете я хотел бы избавиться от шлема и покашлять всласть, но для этого надобно было остановиться. Из переулка, из какой-то крохотной щели между домами на меня выскочил человек с — кажется, мечом; я ударил его своим клинком, тот поймал удар — это оказалась палка, то, на что он принял мой удар; он оскалился, ударил меня ногой в колено, но не попал. Я заорал. Он неожиданно упал и остался лежать, какой-то человек, едва не сбив меня с ног, вырвал из его бока короткое копье и побежал вперед, и я тоже побежал, продолжая кричать. Улочка впадала в другую, пошире; здесь была тень. В тени валялось штук пять трупов, наваленных друг на дружку. Верхний труп был женский. Я запнулся о камень и упал, и эта маленькая боль была последней нотой в песне боли и усталости, которую вопило все мое тело. Я заплакал без слез, одним голосом; мимо меня пробежало несколько человек — трое вперед, один в обратную сторону. То, что было стеной у меня справа, распахнулось и оказалось дверью, из которой вывалился рыцарь в кольчуге, в чем-то синем, и замахнулся на меня мечом с криком «Монфор!» Я откатился, мгновенно перестав орать, и тоже захрипел «Монфор», и ударил его куда попало снизу вверх, и не достал. С мгновение мы дико смотрели друг на друга, у нас у обоих на груди слева были кресты. Потом он развернулся и побежал к площади, продолжая кричать «Монфор!» Тут нужно или бежать, или лечь и мгновенно умереть от усталости, подумал я и бросился за ним.
