Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана
С трудом поднявшись на ноги, Михайла переводит взгляд на кресты Троицкого собора. Сил, кажется, осталось на одну молитву:
— Пресвятая Троице, просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Осенив себя крестом, Михайла подхватывает одежонку и, распоясанный, идет к берегу.
— Беги, паря, к печке, — торопит его изумленный трудник. — Околеешь нито.
— Теперича не околею, — отзывается Михайла и, чуя, как грудь его наполняется духоподъемной силой, уже громко, уже во весь голос повторяет: — Теперича точно не околею!
3
Девятнадцатое марта 1736 года. В приемной зале главы Петербургской Академии Наук, помещении узком и тесном, сидят трое молодых людей. Это штуденты Академии Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, Густав Райзер, сын горного советника и президента Берг-коллегии, и Михайла Ломоносов, крестьянский сын из Поморья. На них темно-синие кафтаны, черные сюртуки и кюлоты, гарусные серые чулки и черные туфли с большими пряжками. Молодые люди вызваны к барону Иоганну Альбрехту фон Корфу, главному командиру, как тогда называли президента Академии. А сам барон в этот момент находится по срочному зову в императорском дворце. Сколь долго продлится аудиенция у Анны Иоанновны, никому не ведомо — мало ли что за надоба возникла у Ее Императорского Величества, то ли внушение чинит, то ли совет держит, — но расходиться господам штудентам не велено, а предписано ждать. Так наказал советник Академической канцелярии господин Шумахер.
Сидя в присутствии, молодые люди маются, позевывают и от бездельного досуга болтают о чем придется. Впрочем, болтает больше Дмитрий Виноградов, самый юный из них — ему всего шестнадцать лет. Сухощавый и высокий немец Райзер, хоть всего на год старше товарища, степенно молчит. А Михайла, он самый старший из них, ему уже двадцать пятый год, что-то пишет в небольшой, но толстой тетради да бросает время от времени реплики.
Попович, порывистый и нетерпеливый, вскакивает со стула и подходит к высокому италийскому окну. На снегу под окнами копошатся снегири. Как их грудки, пылают щеки юного Дмитрия. Махнув рукой, он спугивает птах, тотчас возвращается на место и начинает вслух размышлять, что поделывает во дворце барон Корф, да при этом мечтательно жмурится.
— Страсть охота во дворец! Государыню увидеть, на гоф-девиц поглядеть. А шуты там, говорят!.. А карлы!..
Густав на эти зазывные речи не откликается: с русским языком у него все еще нелады — родился на Москве, да долго жил в Германии, за что вкупе с ростом прозвали «швабской верстой», — вдаваться в рассуждения, даже досужие, ему тяжело, не будешь же об императрице и ее гоф-девицах рассуждать на латыни. А Михайле и слышать неохота.
Попович, однако, не отступает.
— Мне зятенька так говорил, — развивает он тему, поглаживая холеный ноготок на мизинце, — желаешь попасть ко дворцу — учись палить из фузеи. Матушка-государыня шибко любит сие. Особенно когда молодцы нарочито палят. А зятенька ведает, потому как служивый.
Михайла хмыкает, а Густав недоуменно пожимает плечами.
— Пошто скалитесь! — супится попович. — Не верите? — Он лезет в потай кафтана и оттуда извлекает тетрадочку. — Вот слушайте, — и начинает читать:
— «В прошедшую среду и пятницу изволила Ея Императорское Величество самодержавнейшая наша монархиня стрелянием в цель забавляться, которое от Его Высокографского сиятельства обер-камергера фон Бирон в третьем саду учреждено было».
Попович окидывает товарищей победительным взглядом.
— А вот еще: «…Ея Величество при продолжающейся ныне приятной погоды, иногда гулянием, а иногда стрелянием в цель забавляться изволит. Здешние и иностранные министры приезжают и отъезжают почти ежедневно, и куртаги обыкновенным образом в великом числе бывают». Куртаги! — отрывается от чтения Виноградов. — Ах, куртаги! Музыка! Аглицкие контрдансы, французские котильоны! Ах, боже!.. Вот извольте, — и он снова принимается читать: — «В прошедшую субботу, то есть в кавалерский праздник святаго Александра Невского…» тут много имен, пропущу… вот… «с вышепоимянутыми Кавалерами изволила Ея Императорское Величество в большой сале летняго дому за одним столом публично кушать. Музыкальный концерт отправлялся при том от искуснейших италианских музыкантов и певиц к высочайшему удовольствию Ея Императорского Величества. По окончании стола был бал, а в вечеру иллюминированы все дворы здешняго города. Платье оных Кавалеров, которое они в сей день впервые надели, состоит в голубых кафтанах с понсовою подкладкою и в понсовых камзолах, золотым позументом укладенных, а шляпы с красным пером».
Митенька кончает читать.
— С красным пером, — точно эхо, повторяет он с умилением. — С красным пером, — и щеки его горят, как те перья.
Михайла, оторвавшись от своих записей, заглядывает в тетрадь Виноградова. Там на страничках тесными рядами наклеены крахмальным клеем вырезки из газеты.
— Не иначе «Санкт-Петербургские ведомости» распотрошил, — хмыкает Ломоносов. — А я-то смекаю, кто это казенную газету кромсает? Как не наведаюсь в канцелярию — «Ведомости» опять в дырках.
Попович малость смущен.
— Дак на, — тянет он тетрадку, — почитай.
— Не-е, мне сие не надобно, — отмахивается Михайла.
— А чего ты искал? — простодушно надувает губы попович.
— А что искал, то и нашел, — уклончиво отвечает Михайла.
Глаза у поповича разгораются.
— Чего я такого там це приметил? Скажи, Михайле, — тянет он, ровно малый ребенок.
Ломоносов добродушно усмехается:
— Ладно, — и принимается зачитывать то, что он выписал из газеты: — «В прошедшую субботу изволила Ея Императорское Величество всемилостивейше приказать, чтоб Профессора Астрономии господина Делила и Профессора Физики господина Крафта ко дворцу призвать, по которых прибытии туда, последний из них до обеда в высочайшем присутствии Ея Величества, — тут Михайла поднимает палец, — с Гирнгаузенским зажигательным стеклом некоторыя опыты делал; а в вечеру показывал прежде помянутой господин Профессор Делиль разные Астрономическия обсервации, при чем Ея Величество между прочими на Сатурна с его кольцом и спутниками через Невтонианскую трубу, которая семь футов длиною была, смотреть изволила…».
— Сие было в «Ведомостях»? — дивится Виноградов.
— Третьего марта минувшего года, — уточняет Ломоносов и читает далее: — «На прошедшей нёделе учинены при дворе к высочайшему удовольствию Ея Императорского Величества разные опыты Антлиею Пневмотическою, також де некоторыя Гидраулическия и Гидростатическия эксперименты…»
— И сие оттуль? — тянет шею попович.
— Оттуда, из «Ведомостей». Того же года марта десятого… Токмо антлию я назвал бы насосом. Эко нагородили…
Попович пристыженно тупится. А потом, одолев смущение, тянется к Михайле, ровно к старшему брату.
— Ах, Михайлушка, страсть как охота ко дворцу! Там такая гоф-девица — прелесть! С мушкою вот здесь. — Он тычет пальцем в свою щеку. — Видел на Святки. На Мойке, близь дворца.
Тут в разговор неожиданно вступает до того молчавший Райзер:
— Скоро тфоя тефиц путет талеко.
Попович недоуменно поворачивается к нему, дескать, объясни. Райзер объясняет как может:
— Скоро ти путеш талеко.
— Дак девица али я? — вскидывается нетерпеливый попович.
— Ти. — Райзер для верности тычет в него пальцем.
— Ну? — тут уже не выдерживает и Михайла. — Пошто волынишь?
— Фатер, — Райзер косится на дверь, за которой сидит Шумахер, и прикладывает палец к губам, — фатер слышать грос… секрет… Я, — он тычет себе в грудь, — и ви ехать Германия. Нах штудия.
— Учиться в Германию? — ошалело глядит на него Ломоносов и, хлопнув себя по коленям, аж подпрыгивает. — Ух!
— Тс-с, — таращит глаза Райзер, тыча в двери канцелярии, и переводит взгляд на Виноградова. Попович тоже радуется, но по лицу его пробегает грустная тень, ведь та гоф-девица тоже приметила его.
— Нишего, Митя, — Райзер отваживается на целую речь, — там, Германия, тоже гут тефиц ест.
— Есть, — кивает довольный Михайла. — Но главная персона там для нас — госпожа Наука. Так-то, отроки!
Из-за окон доносится стук копыт. Виноградов спешит к окну.
— Он…
Из тяжелой санной берлины выбирается барон Корф. Несмотря на зимнее облачение он скор и стремителен. Не проходит минуты, как глава Академии уже появляется в своей резиденции. На ходу скидывая на руки слуги шубу, отороченную собольим мехом, и соболью же шапку, барон оглядывает замерших навытяжку штудентов. На нем зеленый мундир, на правой стороне груди сияет звезда, полученная из рук самого Петра Алексеевича. Лицо у Корфа свежее, округлое, ему еще нет сорока. Глаза большие, темные, но, похоже, после визита во дворец они затемнели еще больше. Это не ускользает от внимания Шумахера, который уже тут как тут. Потому так подобострастно поглядывает на барона, готовый исполнить любое повеление, и одновременно зорко доглядывает за штудентами, дабы кто-нибудь из них неуклюжим жестом, тем паче словом еще пуще не омрачил бы начальствующего лица.
