Юзеф Крашевский - Остап Бондарчук
— Представь его, как приятеля, как француза, иностранца, черта, но не как… — Он не мог уже докончить: бригадир был тут, взглядом окинул все лица, находящиеся в гостиной, и, угадав некоторых и догадываясь, может, и об остальных, спешил приветствовать всех. Евстафий, совсем сконфуженный, схватился за шляпу и хотел уйти.
— Останься, — сказал ему Альфред, — я выдам тебя за француза, моего приятеля, иностранца.
— Ни за что не хочу лгать.
— Граф приказал, ты рассердишь его ужасно, уход твой из гостиной обратит общее внимание.
— Умоляю тебя, Альфред, пусти меня.
— Говорю тебе, останься.
Борясь сам с собою, Евстафий должен был остаться, он опустил голову, запрятался в угол, чтобы как можно менее быть замеченным, и стал смотреть в сад. После необыкновенно нежного приветствия к Альфреду, бригадир, любопытный, как и все полубаричи, шепнул ему на ухо:
— Кто этот молодой человек?
— Доктор, француз, мой приятель.
— А!..
Сын же бригадира, Оскар, отпускал в это время разные любезности Мизе, которая показывала вид, что слушает его со вниманием.
— Кто такой тот пан? — спросил он, немного спустя.
— Это Альфред, мой брат, тот же другой…
Правда едва не обнаружилась, но вопрос долетел до Альфреда и заставил его поспешно ответить, что это иностранец, доктор, с которым он приехал.
Мизя, не зная ничего о приказании отца, посмотрела на него с удивлением.
— Un homme trиs-distingué, - добавил Альфред, нимало не смешавшись. — Voulez-vous faire sa connaissance?
— Comment donc!
Оба направили шаги к Евстафию, который, завидя их приближение, невыразимо смутился.
Ему одному только пришла мысль, что ложь должна выйти наружу. Конечно, после встреч в Париже Евстафий несколько изменился, но граф Оскар должен был узнать его наконец потому, что они виделись, и не один раз, в Париже. Альфреду и не пришло это в голову, теперь только, в минуту представления, блеснула в его голове мысль об этом. Нимало, впрочем, не сконфузясь, он познакомил Евстафия с Оскаром. Последний, взглянув на нового своего знакомца, хотел, казалось, что-то сказать, потом, как человек сильно заботящийся о славе хорошо воспитанного джентльмена, принял рекомендованного за француза и не дал даже почувствовать, что предполагает какой-нибудь обман. Евстафий был как на горячих угольях. Он, враг лжи, был пойман в обмане. Граф, господин его, не подозревая того, что произвела его выдумка, прекрасно разыграл свою роль. Скрывая свой гнев, он со всей любезностью, учтиво просил мнимого иностранца приблизиться к кругу гостей. Евстафий, вынужденный быть соучастником обмана, вмешан был в разговор беспрестанными вопросами (потому что его, как иностранца, забрасывали тысячами их), и это невыносимо мучило его. Напрасно старалась Мизя одобрить его взглядом, улыбкой, приятными словами. Он и граф сидели как два мученика. Оскар то подвигался к Мизе, то осторожно и незаметно следил за всеми движениями доктора.
Наконец, все более и более мучимый догадками и сомнениями, он незаметно начал разговор с Евстафием, взял его под руку и вывел на балкон.
— Прошу извинить меня, — сказал он, — может быть, я ошибаюсь, но…
— Совершенная правда, — горько и живо отвечал доктор. — Я тот самый, которого вы видели в Париже. Я не должен был бы находиться в его гостиной, поэтому он приказал принять мне ложное название, что мне противно. Не осуждай же меня, пан, за это, и прости графа, надеюсь, что это останется тайной.
Граф Оскар фыркнул таким громким смехом, что взоры всех обратились на него, но, опомнясь, он сжал руку Евстафия и сказал: "Будь покоен!"
— Давно вы возвратились?
— Сегодня, почти сию минуту.
— И старик принял вас?
— Как видишь.
Оскар начал снова смеяться.
— Как жаль, что он не родился во время Людовика XIV! — сказал граф тихо. — Надо, однако, признаться, что он это сделал без злого намерения, но на этот раз попался.
Во время всего разговора на балконе Альфред, граф и бригадир не выпускали их из виду, но наружность их не давала возможности отгадать содержание их разговора.
Входя же в комнату, Евстафий и Оскар начали говорить о Париже, и все успокоились.
Забавнее всего было видеть хозяина дома, пытавшегося бороться с чувством неприязни, которое ощущал против Евстафия, а между тем, связанный собственной ложью, должен был обходиться с ним как можно вежливее, как с гостем и иностранцем.
Альфред также едва мог удержаться от смеха. Приближающееся время ужина еще более навлекло бы затруднение, если бы истомленный Евстафий не попросил позволения удалиться под предлогом головной боли.
Новая тревога для хозяина.
Для большего унижения вновь прибывшего и не желая выводить его из прежнего его положения, граф в первую минуту приказал ему назначить жилье в одной из самых бедных избушек на хуторе. Теперь же он боялся, чтобы все это не обнаружилось, и потому с принуждением сказал, прощаясь учтиво с уходящим:
— Пан будет жить с Альфредом.
Его камердинер, который прежде получил совершенно противное приказание, стоял, как окаменелый.
— Ясновельможный пан… — начал было он.
— Доктор жить будет с Альфредом, — добавил очень явственно граф, значительно посмотрев на камердинера.
— Мне, вероятно, послышалось, что ясновельможный граф…
— Доктор будет находиться при Альфреде, — повторил хозяин, еще внятнее и с гневом.
Раскрасневшийся Евстафий оставил наконец гостиную и машинально последовал за камердинером.
Но этим не кончались еще его мучительные приключения. История Остапа известна была всей деревне, его уже давно ждали, приезд его взволновал всех и заинтересовал деревню и дворовых. Разговорам, рассказам, насмешкам и догадкам не было конца.
Когда же он приехал, никто его не узнал, и только через людей Альфреда они открыли, что это он назначенная же квартира утвердила их в этом открытии. Каждый из дворовых, рассказывая по-своему историю Остапа, хотел видеть его, слышать голос его, посмотреть на мужика, вышедшего в паны. Старый Скальский камердинер, шляхтич Аслива Герба, зная похождения Остапа, счел за нужное проводить его до квартиры и поручил огромному и сильному казаку Дубине довести этого пана до комнаты графа Альфреда. С поникшей головой двинулся Остап, когда Дубина насмешливо воскликнул без церемоний:
— Пойдем.
Сто глаз обращены были с разных сторон из отворенных дверей, из окон, из-за углов на шествие по двору прибывшего Остапа. Около хутора, где ему сперва назначена была квартира, стояла толпа мальчишек, прачек, поваренков, кучеров, ожидающих его. Около флигеля теснилась тоже многочисленная дворня.
— Это он, это он! — шептали они, приближаясь. — Смотри, это он!
— Этого быть не может! Это не он!
— Право же, он.
— Не он!
Услыхав эти слова, Остап поднял голову и, вздыхая, с глазами, полными слез, приветствовал любопытную толпу. Слезы, висевшие на ресницах, потекли свободно по лицу его, но никто их не заметил. В ту же минуту Дубина, отворив двери флигеля и показывая предназначенное ему жилище, сказал:
— Тут.
Теперь возвратимся снова в гостиную, где шел обыкновенный деревенский разговор.
Бригадир, постоянно желавший доказывать законность своих связей с панами, беспрерывно приводил знаменитые фамилии графов, князей, баронов, с которыми жил, к которым писал и с которыми был в родстве. Это уже вошло у него в обыкновение, в привычку. Молодой Оскар говорил постоянно о Париже, только об этом рассказывал он легко, хорошо и с большим одушевлением. Мизя слушала его шутливо, насмешливо, Альфред, грустный, задумчивый, редко вмешивался в разговор. Хозяин же, против обыкновения, показывая вид невозмутимой веселости, говорил более всех, со всеми и обо всем с каким-то горячим интересом и почти с болезненным жаром.
Около десяти часов все разошлись утомленные, Альфред поспешил в свою комнату, чтобы скорее явиться к своему приятелю на помощь.
— Где пан Евстафий? — спросил он, входя и не видя его.
— Был здесь и приказал принести свои вещи.
— Это хорошо, но где же он сам?
— Не знаю, вышел.
— Давно?
— Более часа.
V
Комнаты, назначенные Альфреду, выходили одной стороной в сад, в котором сквозь тополя и старые ольхи виднелась готическая часовня. Ночь была чудная, ясная, тихая, на безоблачном небе блистали звезды и светился полный месяц. В это время Евстафий, желая освободиться от тяжких внутренних терзаний, отправился в назначенное ему жилье и, пройдя, как сквозь строй, под взорами любопытных дворовых, упал на диван. Стараясь успокоиться, он не мог никак привести свои мысли в порядок. Они бродили у него в голове кучей, в беспорядке разные минуты его жизни мелькали перед ним и сливались в одно нестройное целое. Детство, отрочество передвигались то черными, то ясными тенями, соединяясь вместе, не походя друг на друга, они имели какое-то сродство между собою. Вот он, бедный ребенок — между погоревшей дворней, ищущей приюта, потом воспитанник графини, угнетенный ученик в школах, приятель Альфреда, наконец, теперь гость своего господина. "Что будет со мной далее?" — задавал он себе вопрос и не мог даже приблизительно ответить на него. Мало-помалу все стало яснее и очевиднее обрисовываться перед ним, он опомнился, встал и двинулся к двери, ведущей в сад. В эту минуту взгляд, брошенный на деревню, сжал его сердце: отец, мать, деревенская родня, хата, сельское кладбище — начали призывать его к себе.
