Юзеф Крашевский - Ермола
— Добрый вечер, господин купец, — сказал Федько.
— Добрый вечер.
Шмуль оборотился и что-то пробормотал под нос.
— Не выпить ли нам по чарке? — сказал Федько товарищу.
— Я то пью редко, но разве для вас. Налейте нам, Марыся.
— Я слышал, вы хотите идти на базар, — продолжал первый, — так надо подкрепиться.
— Ну и зачем же на базар? — спросил Шмуль. — Если что хочешь продать, то и я, может быть, купил бы.
— Нет, у меня другая надобность.
— Какая же другая? И тотчас в местечко! У вас за всякой глупостью в местечко. Разве надо купить что-нибудь?
— Видите ли, господин купец, — вмешался Федько, — куму захотелось коровы, вот он и ищет хлопот себе на шею.
— А на что тебе корова?
— Так… может быть, перепала бы лишняя копейка.
— Вай! — воскликнул Шмуль, махнув рукою. — Видно у тебя никогда не было коровы и ты не знаешь, что значит прокормить ее… Дай пастуху, а пастухи известно сколько стоят, и всегда пригоняют голодный скот; купи сена, а сено теперь дорого, как шафран, купи половы, а полова десять грошей за мешок; купи, а я не продам меньше гривенника, мне все так платят… Надобно зелени, картофеля, иначе исхудает… А болезнь, а станет яловая… Наконец, и безо всего не даст молока полгода.
— А масло? А сыр?
— Кто же у тебя станет заботиться об этом? — спросил еврей, пожимая плечами.
Словно убедившись доводами, Ермола почесал в затылке.
— А что я вам говорил, — вмешался Федько, — бедному скотина только лишние хлопоты.
— А все же остался бы мне теленок, да и молоко всегда в доме, — сказал Ермола.
— Рассказывайте! Для молока, я вам скажу, ничего нет лучше козы, — продолжал посредник. — Во-первых, она стоит не дорого и прокормится кое-чем: ветками, огрызками, разным вздором. Ухода за ней никакого, а как напьешься козьего молока, по крайней мере знаешь, что пил — и с запахом и здорово…
— Правда, — подтвердил арендарь, — и я говорю, коза лучше. Мы это хорошо рассчитали и, как видите, у нас больше козы. Но люди смотрят и не понимают; коза это сокровище.
— Кто знает, может быть и я, подумав, куплю себе козу, — сказал тихо Ермола.
— И хорошо сделаете! — воскликнул Федько. — Вот если бы вам Шмуль продал свою белую…
— Что ты толкуешь! — подхватил еврей с живостью, как бы услыхав нечаянно. — Я не продам эту белую козу ни за какие деньги. Моя жена и дети любят ее; это неоцененное животное, она стоит дороже коровы…
— Жаль, — сказал Ермола… — Чем утруждать старые ноги в местечко, может быть, я подумал бы о вашей козе…
— О, эта коза! — воскликнул еврей. — Видали-ль вы когда-нибудь такую козу? Она так умна, что с ней можно разговаривать, а молоко — не различишь от коровьего. Верст на сто вокруг не найдете ничего подобного, золото — не коза.
— А старенька? — спросил Ермола.
— Как стара? Коза ведь, чем старее, тем лучше. А эта где же стара? Теперь только начинает жить, она проживет лет двадцать, — сказал Шмуль, оживляясь постепенно.
— Что же она стоит? — спросил, наконец, Ермола.
— Об этом нечего и говорить: она мне стоила два рубля еще козленком… Надобно знать, что это не простая коза, а особой породы! Я не отдал бы ее и за шесть рублей; она почти ничего не ест, а всегда в теле и ежегодно приносит двух козлят.
Все замолчали на минуту. Переминаясь с ноги на ногу, Ермола не знал, что делать и смотрел на козу, которая ходила по комнате, постукивая копытами и вынюхивая по всем направлениям. Животное собирало листья, огрызки, растоптанный лук, и надо отдать ему справедливость, не полагаясь ни на кого, старательно заботилась о своем содержании.
— Вам бы кстати, — заговорил опять Федько товарищу. — Коза привыкла к деревне, знает, где находить пищу, и коза дойная, опытная, надежная…
— И не простая, — прибавил еврей, — а высокой породы.
— Но как же можно дать за нее столько денег! — прервал Ермола.
— Ну, знаешь что, — подхватил, приближаясь Шмуль, — ты человек честный, я тебя люблю. На базаре тебя могут надуть, а я по знакомству уступлю за три рубля. Это мое последнее слово, а там, как себе хочешь.
Ожидавший гораздо большего запроса, Федько подошел к товарищу.
— Бейте же по рукам и поблагодарите пана купца, — сказал он, — право дешевле грибов. Платите деньги и берите товар.
— Ну, делать нечего, пусть будет и так, только уж одолжите и веревочку, отвести домой.
Почесавшись в затылке, Ермола достал из узелка три рубля и подал их Шмулю; этот осмотрел их, поплевал по обычаю и положил в карман.
— Смотрите же, завтра принесите назад веревочку, — сказал еврей, медленно направляясь к двери.
— А магарыч? — спросил Федько несмело.
— Магарыч от Ермолы, — отвечал Шмуль. — Впрочем, как он не торговался, то не платите уже за водку, так и быть магарыч на мой счет.
Марыся бросила им веревку с петлей, служившую для таскания дров, а Федько, притворив дверь, начал ловить козу, которая догадавшись в покушении на свою свободу, бегала и сопротивлялась. Еврей удалился в свою комнату.
— А еще старики, — сказала Марыся по уходе хозяина, — и так оплошали. Двадцать злотых (3 р.) за старую козу! Да в местечке можно бы купить три молодых за эти деньги.
Старики молчали и, поймав, наконец, животное, зацепили веревкой за рога, увели добычу.
Ермола дрожал от радости, слезы наполняли ему глаза, он обнимал кума.
— Ну, брат, удружил ты мне… пусть Бог наградит тебя, — говорил он тихо.
— За то уже нельзя Шмулю и на глаза показаться, — отвечал со вздохом Федько, измеряя опасность, которой подвергал себя. — Только проведает о ребенке, догадается басурман, и не простит мне штуки. Содрал бы он и с тебя, если бы знал, в чем дело.
Разговаривая потихоньку, товарищи направились к хате вдовы, приводя разными способами к послушанию козу, которая ни за что не хотела удаляться от своего жилища.
А за ними уже шумела буря; через несколько минут после их ухода Сара вбежала к Шмулю с известием, переданным Марысе, что Ермоле подкинули ребенка.
Догадавшись тотчас в чем дело, еврей пришел в ярость, в гневе укусил себя за палец.
— Ну, злодей Федько, смотри же теперь в оба, — сказал он, качая головою. — Разве не жив буду, чтобы не заплатил тебе за эту штуку!
Быструю и неслыханную перемену произвела находка ребенка в жизни Ермолы, в жизни одинокого человека, сохранившего на старость еще все силы сердца. Он переродился и почувствовал, что у него не прерваны связи со светом, теперь была у него цель жизни, привязанность, явилась охота трудиться, а наградой служила бедная сиротка, покинутая родителями. Он молчал, тревожился и все помышлял о будущем. На глазах у него появлялись слезы, он чувствовал себя другим, счастливым человеком, не думая, сколько готовил себе в будущем труда и тяжелых испытаний. Он походил на птицу, в гнездо которой кукушка положила яйца. Первый раз почувствовал он боязнь смерти, испуг за дряхлость, первый раз ощутил он необходимость жить, привязанность к жизни. Федько не узнавал Ермолу, который из молчаливого и равнодушного старика совершенно преобразился: говорил много и с жаром, вечно торопился и словно молодел постепенно.
Не в состоянии сладить с козою, которая то и дело рвалась назад, Ермола поручил ее товарищу, а сам поспешил вперед к казачихе.
Пройдя быстро в дверь, старик направился прямо к лавке, на которой лежало дитя, облегченное немного от пеленок. Подкрепившись молоком, ребенок дремал, а над ним сидели казачиха, Горпина и все домочадцы, зевая над неожиданным гостем.
Ермола пробился сквозь толпу и присел на корточки.
— Кажется, дремлет? — шепнул он казачихе.
— Засыпает бедняжка, — отвечала вдова, кивнув головою.
— А пил молоко?
— О, и как еще, и тотчас перестал плакать. А коза?
— Купил. Федько ведет. Ермола не сводил глаз с ребенка.
— Какое славное дитя! — сказал он. — Должно быть панское.
— Крепкий и здоровый мальчик, — отвечала казачиха, — но все дети одинаковы, пока маленькие. После уже, кум, разберешь, которое росло под плетнем в крапиве, и которое на солнце, и на воздухе. Но ребенок здоров и тем лучше, значит меньше будет хлопот с ним.
— Ей Богу, кума, — сказал он, — еще ни разу в жизни не видел я такого красивого ребенка.
Казачиха засмеялась.
— Вы, Ермола кажется, рехнулись, — отвечала она, пожав плечами. — Но как же, думаете сами его выкормить?
— Отчего же? — спросил удивленный старик. — Неужто отдать на чужие руки?..
— Но вы просто не будете знать, что с ним делать. Если бы еще была у вас старуха, а то, как же вам самим нянчить ребенка! Вы ничего этого не сумеете.
Ермола махнул рукою.
— Не боги же ведь горшки обжигали, как-нибудь уладим. Наконец, вы мне посоветуете; но ни за что в свете никому не отдам ребенка.
— Право дед помешался, — сказала она, пожимая плечами. — Ему кажется, уложить дитя все равно, что щенка! Того не знает, что год-два надо возиться и возиться.
