Валерий Осипов - Подснежник
— Тимофей, — спросила Мария Федоровна, — а как же будут мужики?
— Какие мужики? — насторожился Одноглаз.
— Ну те, которые сейчас у нас землю арендуют.
Тимофей посмотрел на барыню кислым взглядом:
— Барыня, матушка, ну сколь они вам сейчас платят, мужики-то? Копейки! А я удвоить цену предлагаю!
— Я не о цене говорю…
— А об чем же?
— Мужикам-то ведь кормиться надо. Где они еще землю возьмут? А наша у них под боком.
— Кормиться! Да нешто они голодные? Им и своих наделов хватает.
— Если бы хватало, — вмешался Жорж, — не арендовали бы у нас.
Тимофей заерзал на табуретке, заговорил удивленно, обиженно, разводя в стороны руки:
— Да какие такие мужики? Откудова они взялись? Сколь их есть, чтобы землицу дробить? Зачем вам, барыня, с ими мелочиться? Одно беспокойство для господ с кажным сиволапым счеты вести, кажную весну и осень себя утруждать…
— Какие мужики? — прищурился Жорж. — А все твои бывшие друзья. Аверьян Козлов, например, севастопольский ратник. Или Парамон с дальнего конца.
— Аверька Козел? — усмехнулся Тимофей. — Да какой же он арендовщик? Ему разве земля нужна? Ему бы только языком чесать, про походы свои рассказывать…
— Земля останется за мужиками, — неожиданно твердо сказал Жорж, вставая. — И всем разговорам об этом конец.
— Да, да, Тимофей, — поспешила подтвердить слова сына Мария Федоровна, — пусть земля за мужиками останется. Она им все-таки нужнее, чем тебе. Ты уж не обижайся.
Одноглаз тоже встал, помял в руках шапку.
— Ну, что ж, — вздохнув, сказал он, — дело, конечно, хозяйское. Но только так вам скажу, барыня. Много вы на этом деле потеряете, много неудобства себе наживете. И об моих словах еще жалеть будете. А мужики землю вам запустят, бурьяном землица зарастет. И тогда уже цена на нее будет другая, совсем другая.
Он пошел было к дверям, но на пороге остановился:
— А напоследок будут вам такие мои слова. Ежели землицу вы все же мужикам отдадите, мне ее у них перекупать придется. Земля ваша после старого барина еще хорошая стоит, ухоженная. А мужики вам ее загадят, ежели такие хозяева, как Аверька Козел, на ей управляться станут. Такого дела никак дозволять нельзя, перекупать придется.
И он шагнул за порог.
— Одну минуту, маменька, — сказал Жорж и пошел за бывшим старостой.
Он догнал его уже во дворе.
— Послушай, Тимофей, — сказал молодой барин, — если ты перекупишь аренду у мужиков, я все твои амбары с хлебом сожгу!
— Это как же понимать? — нахмурился Одноглаз.
— А вот так и понимай, как слышишь. Я тебе мужиков разорять не позволю! Рано ты начинаешь со своих же деревенских шкуру драть.
— Ну и ну, — покрутил головой Тимофей. — «Сожгу»! Это что же такое? Это разбой…
— А то, чем занимаешься ты, разве не разбой?
— Ладно, перекупать не буду, — усмехнулся староста. — А жалко.
Он надел шапку.
— Может, все же уступишь землицу, барин? В одни руки попадет, уход за ней будет справный.
— Нет, — твердо ответил Жорж, — маменька правильно рассудила: мужикам земля нужнее, чем тебе. Они с нее жить будут, а ты — наживаться.
Выгодная сделка не состоялась.
2
Восемнадцатилетний Георгий Плеханов в первый год своего обучения в Горном институте жил в Петербурге аскетом. Занятия, лекции, книги, лаборатории. В редкие свободные часы любил в одиночестве бродить по городу, иногда навещал сестру Сашу, учившуюся в Елизаветинском институте.
Однажды, зайдя на квартиру к знакомому студенту за книгой, он застал человека, который, увидев Жоржа, быстро встал из-за стола и вышел в соседнюю комнату.
Плеханов с удивлением посмотрел на хозяина.
— Кто это? — спросил он.
— Тихо, никаких вопросов, — ответил хозяин, — ты здесь никого не видел.
Жорж пожал плечами и, взяв книгу, ушел.
Через неделю, возвращая книгу, Плеханов опять увидел в комнате того же человека. Незнакомец стоял у окна и с интересом поглядывал на вошедшего.
— Я никого не вижу, — усмехнулся Жорж, — здесь никого нет.
Незнакомец улыбнулся:
— На этот раз есть.
И, подойдя, протянул руку:
— Митрофанов.
Плеханов назвал себя.
— Почему же не убегаете, как в прошлый раз? — спросил Жорж у Митрофанова.
— Тогда я не знал, кто вы, а теперь знаю, — просто объяснил Митрофанов.
— Ну и как? — смерил Жорж нового знакомого насмешливым взглядом. — Дополнительные сведения обо мне успокоили вас? Теперь вы уже не находите в моей внешности признаков полицейского сыщика?
— Полицейского? — переспросил Митрофанов. — А зачем нам полицейские? Мы сами по себе.
— Но ведь в прошлый раз, едва завидев меня и еще ничего не зная обо мне, вы сразу же вышли. Как же тут было не понять, что вы, во-первых, скрываетесь от полиции, а во-вторых, увидели в моей внешности что-то опасное для себя.
— Мудрено рассуждаете, господин студент. Давайте-ка лучше посидим, поговорим по душам, а хозяин нам пока чайку соберет.
Они сели за стол.
— Внешность у вас и в самом деле приметная, — сказал Митрофанов. — Из татар, что ли, будете или из азиатов?
— Прямой наследник хана Батыя.
— А если серьезно?
— Серьезно как-нибудь в другой раз. Про себя лучше расскажите. Вам обо мне, по-видимому, здесь уже кое-что объяснили, а вот о вас я пока ничего не знаю.
— Про себя тоже как-нибудь в другой раз. Если он будет, этот другой раз. У меня к вам есть один вопрос. Вы что же, и в самом деле сродственник Чернышевскому?
— О, господи! — рассмеялся Жорж.
В комнату вошел с самоваром хозяин квартиры.
— Это ты меня родственником Чернышевского сделал? — спросил Плеханов.
— Не Чернышевского, а Белинского, — поправил хозяин.
Тут уже рассмеялся Митрофанов.
— Извинения просим, — сказал он, пощипывая бороду, — малость оговорился. Бывает со мной такое, другой раз путаюсь с именами.
Знакомый студент расставлял на столе стаканы и блюдца.
— Ну, а насчет Белинского? Так оно и есть? — допытывался Митрофанов. — Сродствие имеется?
— Весьма и весьма отдаленное по линии матери.
Митрофанов с уважением посмотрел на собеседника.
— Замечательные произведения ваш сродственник писал. За душу берут… Очень правильные слова говорил про помещиков и господ, и особенно про подневольный народ, про крестьянство. Такие писатели, как Белинский да Чернышевский, и заставили царя волю подписать.
— А вы, — засмеялся Жорж, — разве вы, как бы это правильнее сказать, знакомы с книгами Белинского и Чернышевского?
— Статьи ихние в журналах встречались, — прихлебывал чай Митрофанов.
— А вы и журналы читаете?
— Ну, а почему нет?
— Собственно говоря, ничего странного в этом, конечно, нет, но…
— Выговор мой неправильный вас, что ли, удивляет? Это от прошлой темной жизни осталось. Я ведь из фабричных. А в город из деревни пришел.
— Из фабричных? То есть вы хотите сказать, что вы… рабочий?
— Был рабочим, пока полиция не стала за мной гоняться.
— И что же, будучи рабочим, вы читали в журналах статьи Белинского и Чернышевского?
— И не только их статьи. Мы и Бакунина читали, и Лаврова.
— И как относитесь к их сочинениям?
— Хорошо отношусь. На правильную дорогу людей зовут. Но только не всегда громко. А надо бы громчее, чтобы каждый подневольный русский человек услышал и голову поднял.
— Простите за нескромный вопрос, а чем вы сейчас занимаетесь?
— Распространяться об этом, конечно, не желательно, но поскольку друзья ваши хорошо об вас отзываются и как вы есть родственник Белинского, то скажу. К бунту народ готовим.
— К бунту? Против кого?
Жорж повернулся к хозяину квартиры. Тот, загадочно улыбаясь, помешивал в стакане ложкой.
— Против властей, — твердо сказал Митрофанов, — против бар и господ.
— А кто же будет бунтовать?
— Народ, крестьянство.
— Но ведь для того, чтобы бунтовать, нужны руководители бунта.
— Они будут.
— Кто же ими будет?
— Революционеры.
— И вы себя присоединяете к их числу?
— Немного есть.
— Каким же способом вы собираетесь поднять народ, и в частности крестьянство, на бунт?
— Способов много. Один из главных — идти в народ, объяснить ему, что воля дадена царем неправильно, без земли. Нужно пустить в крестьянство пропаганду, чтобы мужики требовали волю вместе с землей.
— И мужики послушаются вас?
— А как же? Мужик сейчас зол. Он много лет господ кормил, землю и волю долго ждал, надеялся, что и ему за верную его службу барину все по справедливости будет дадено. А что получилось? Обман.
— Мужики тоже разные бывают…
