Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга 1
Во дворе он распряг лошадь, накрыл её попоной и повел к озеру.
Допоздна горела лучина в избе Болотниковых. Исай хоть и устал на ниве, но был рад встрече. Когда-то с Пахомом были они закадычными друзьями, делились горем и радостью, вместе пахали пашню, сеяли и убирали хлеб на своих пяти десятинах.
Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне, удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.
— А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли. Дозволь, Исай, на ночлег остаться.
Болотников глянул на Прасковью, на сына и порешил:
— Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде. Прокормимся.
Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх кумачовой рубахи. Перед ним — Калистрат с толстой книжицей, оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:
«…серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять рублев, семь алтын да четыре деньги[25], Семейка Назарьев — восемь рублев да три деньги, старожилец Исайка Болотников — шесть рублев, девять алтын да пять денег…»
Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной бородкой.
— Беглых мужиков много ли, Егорыч?
— Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда — неведомо.
— Какова земля за ними?
— Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела топерь землица.
— А бобылей безлошадных?
— Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.
— А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?
— Покумекать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, — замешкался и разом взмок приказчик.
— Вижу, не велик ты грамотей.
Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы, потом изрек:
— Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.
— «Почитай, почитай», — передразнил приказчика князь. — Мне до вершка знать надобно.
Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.
— Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!
— Чево, батюшка? Невдомек мне.
— После Юрьева дня поймешь.
— Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?
— Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.
— Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?
— Потряси мужичков.
— Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.
— А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич — кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует — у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.
— И то верно, батюшка князь, — высказал Калистрат и замялся у двери. — В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.
— Впусти, Егорыч.
Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.
— Дозволь, государь мой, челом тебе бить.
Князь кивнул, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.
— Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе…
— Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине поведай, — строго оборвал дружинника князь и добавил. — Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть впору.
Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.
— Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет — из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина…
— Всего много ли сошло по вотчине? — снова прервал понурую Мамонову речь князь.
— Два десятка, князь, — кашлянув в бороду, удрученно выдавил пятидесятник.
— Вот тебе и сев! — Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом. — Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, ишь какое брюхо наел. Бездельничать привык да с девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!
Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько прикрыл дверь.
Ведал Мамон, что князь страшен в гневе, чего доброго самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит; поспешил господина заверить:
— Мыслю, далеко не ушли мужики. Слух идет — по лесам шастают. Снаряжу дружину и выловлю всех до единого.
— А по сей день что делал?
Мамон еще ниже склонил голову.
Князь заходил по палате. Бежит смерд, по Руси разбредается. Сколь пудов хлеба потеряно!.. Уж не Шубника ли сюда рука протянулась?
— Людишек Василия Шуйского в вотчине не было?
— Не заезжали, князь, — ответил Мамон.
Однако сказал неправду. Доподлинно знал пятидесятник, что из трех деревенек переманили к себе семерых крестьян люди князя Шуйского, но сказать правду боялся. Уж чего-чего, а этого Телятевский ему не простит. Шибко Андрей Андреевич на Шуйского серчает.
— Ну, гляди у меня, пятидесятник. Собирай дружину — и в лес. Без мужиков вернешься — в холопы пойдешь. Вот тебе мой сказ, — холодно произнес Телятевский и звякнул колокольцем.
Вошли в палату приказчик с Пахомом. Скиталец поставил в угол посох, помолился на правый угол с киотом и поклонился князю.
— Чего хочешь мне молвить, старик?
Пахом покосился на пятидесятника, и ему не по себе стало. Приказчик дернул старика за рукав домотканой рубахи.
— Спасибо тебе, князь, что в хоромы свои допустил. Не всякий боярин в палату мужика впущает. Зовут меня Пахомкой Аверьяновым.
При этих словах Мамон, стоявший позади князя, тихо охнул.
— Сам я тутошный, твой пахарь, князь. Избенка моя когда-то возле взгорья стояла. А потом орда напала, избенку спалили, стариков, женку и ребятенок малых смерти предали, а сам в полон угодил к басурманам.
— Орда, говоришь, напала? — раздумчиво переспросил мужика Андрей Андреевич.
— Поди, сам помнишь, князь, как хан Девлет-Гирей на матушку Русь навалился.
— Помню, пахарь, — сказал князь и, поднявшись из кресла, подошел к Пахому. — А не видел ли ты, старик, мою сестрицу Ксению в полоне татарском?
Если бы в эту минуту князь обернулся назад, то не узнал бы своего пятидесятника. Мамон побледнел, правая рука его невольно опустилась на рукоять сабли.
— Видел твою сестрицу, князь, — вздохнув, молвил Пахом.
Телятевский возбужденно схватил Аверьянова за плечи:
— Говори, старик, что с ней! Может, жива еще или погибла в полоне?
— Не тешь себя надеждой, князь. Загубили татары княжну. Крымцы из-за неё драку затеяли, а под Рязанью обесчестили и в Оку кинули, — участливо проговорил Пахом, метнув взгляд на Мамона.
Князь Андрей с мрачным лицом заходил по палате; подошел к оконцу, распахнул. С улицы раздался удар колокола. Звонарь храма Ильи Пророка благовестил к ранней обедне[26]. Андрей Андреевич сотворил крестное знамение и долго смотрел на розовеющие в лучах солнца золотистые маковки храма. Наконец он повернулся и высказал:
— Ступайте. А ты, старик, здесь обожди.
Приказчик и пятидесятник Мамон поклонились и тихо удалились из Палаты.
— А как сам из полона ушел? — резко спросил князь.
Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в неволе, о том, как угодил к лихому воинству — казакам.
— Говоришь, в Диком поле был? — лицо князя несколько просветлело. Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные поединки с чужеземным ворогом.
— Лицо твое в шрамах, вижу. Никак, с погаными бился лихо? Поведай мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей сказывал, — проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.
Пахом недоуменно поглядел на Телятевского. Где это на Руси видано, чтобы князь бродягу-мужика вином угощал. Однако чарку принял.
— Спасибо за честь, князь.
Когда Андрей Андреевич вдоволь наслушался бывалого старика, то спросил:
— Ко мне в крестьяне пойдешь, казак? Денег на избу и лошаденку дам.
