M. АЛДАНОВ - Огонь и дым
Письмо Рише и новая позиция руководителей «Clarte» вызвали, по словам самой газеты, сильное волнение в университетских секциях группы. В редакцию стали прибывать заявления об уходе от, ряда других ученых, – в числе французских профессоров есть множество людей весьма левого образа мыслей. Ушел известный экономист Шарль Жид, ушли другие. Редакция, очевидно, несколько смутилась – и поместила ответ юного Вайяна-Кутюрье на непомещенные ею письма знаменитостей науки. Ответ оказался весьма забавным. С одной стороны юноша утешил стариков: по его словам, формальный коммунистически паспорт будет впредь требоваться лишь от руководителей «Clarte»; в состав же самой группы Вайян-Кутюрье согласен допускать не только коммунистов, но и анархистов, и даже лиц, не состоящих ни в какой партии, если только они являются убежденными сторонниками интернациональной революции. При этом он замечает, что редакционный комитет надеется в конце концов склонить всех сотрудников к вступлению в партию коммунистов.
С другой стороны, Вайян-Кутюрье касается вопроса о будущем терроре и о будущей диктатуре во Франции. Этот вопрос был, по-видимому, также поднять лицами, ушедшими из группы «Clarte». – Да, конечно, – замечает руководитель газеты, – террор и диктатура необходимы. Но, поверьте, нам самим они будут стоить большого горя: «Надо вспомнить о Марате, который, будучи врачом, не был в состоянии присутствовать при некоторых операциях и который, тем не менее, донося на изменников в Революционный Трибунал, черпал в любви к общему благу силу сопротивления своему чувству человечности. Марат страдал и это делает ему больше всего чести перед историей».
Для полноты картины следует добавить, что Вайян-Кутюрье, расставаясь с Шарлем Рише, обещает все-таки, несмотря ни на что, сохранить к нему дружеские чувства.
Признаюсь, все доставило мне удовольствие в этой статье: и забавный, вполне искренний тон молодого коммунистического Репетилова, который ласково журит Шарля Рише, похлопывая его по плечу; и утешительное обещание страдать морально тогда, когда французские чрезвычайки будут, по доносам чувствительных людей, производить «необходимые разрушения»; и ссылка на светлый образ сумасшедшего Марата, требовавшего в свое время 260.000 голов, ровно 260.000 – ни единой меньше. Если после всего этого Рише не возьмет назад своей отставки, значить, на него поистине трудно угодить…
Шарль Рише из группы «Clarte» ушел; Шарль Жид тоже ушел. Но Шарль Раппопорт, слава Богу, остался. Кроме того, повторяю, появились новые сотрудники. И Ленин, и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарин, заполняющие статьями свои парижские официозы «Коммунистический Бюллетень» и «Коммунистическое, Обозрение» примут, вероятно, близкое участие также в «Clarte».
Много пишут советские вожди. Признаюсь, я даже не понимаю, каким образом они находят для этого время. И Ленин, и Троцкий, оба выпустили по толстому тому против «ренегата» Карла Каутскаго. Кроме того, Троцкий написал историю прихода большевиков к власти, а Ленин – книгу под названием «Детская болезнь коммунизма», только что вышедшую во французском переводе.
Троцкий в молодости писал чрезвычайно плохо; писал так, как пишут авторы прокламаций в южных провинциальных городках, – с «проклятьями», с восклицательными знаками, с мавром, который сделал свое дело, с унтер-офицерской вдовой, которая сама себя высекла, со всевозможными «sic» и «sapienti sat». Впоследствии он сделал большие успехи. Некоторые его фельетоны в газетах, которые в 1918 году правительство закрыло за буржуазное направление, – в «Дне» и в «Киевской Мысли» (трудно себе представить Ленина сотрудником этих периодических изданий), – были очень хороши. Констатирую, что теперь Троцкий опять стал писать скверно. Оба его новых труда с чисто литературной стороны не выдерживают никакой критики. У этого выдающегося журналиста для книг, по-видимому, не хватает ни знаний, ни таланта.
Писания Ленина, как всегда, производят странное впечатление. Это, конечно, тоже не литература, или, по крайней мере, не то, что я привык считать литературой. Они чрезвычайно скучны. Но если сделать над собой усилие и прочесть их до конца, то нельзя не почувствовать, какую громадную силу разрушения представляет собой этот роковой человек.
Да, он раскольник. Или вернее, в нем есть и раскольник. В душе Ленина живет подлинная жгучая ненависть к старому миру. Он ненавидит и презирает все проявления буржуазной цивилизации… Один давний эмигрант рассказывал мне, как в былые времена он посещал европейские музеи с нынешним диктатором Москвы. Ленин ходил по залам и со смехом ненависти показывал на картины, отыскивая в них новые доказательства полной развращенности капиталистической культуры…
Но если б этот человек был только раскольник, он не был бы так страшен. В Ленине ограниченный фанатик уживается и с политическим тактиком первого ранга. Во всем том, что касается методов, он совершеннейший и циничнейший оппортунист. Недаром он так восхищается Ллойд-Джорджем. В своей книге «Детская болезнь коммунизма» вождь большевиков выражает самое искреннее восхищение перед умом, тонкостью и политическим смыслом английского премьера. Он даже уверяет, будто Ллойд-Джордж многому выучился у марксистов (читай: у него самого), – и с своей стороны изъявляет полную готовность учиться политике у Ллойд-Джорджа (что, разумеется, нисколько не мешает ему считать и называть главу английского правительства бандитом)… Нет никакого сомнения, что в лице Ленина история произвела одного из самых глубоких знатоков гражданской войны, ее законов и психологии. Чего стоят одни придуманные им методы развращения деревни! Только ими и можно объяснить то чудо, что коммунистический режим держится три года в стране со стомиллионным крестьянским населением, вооруженным почти поголовно.
Кроме Ленина и Троцкого в «Clarte» будет участвовать Бухарин. Я давно и с большим интересом слежу за литературно-политической карьерой товарища Бухарина.
Не скрою и того, что возлагаю на него некоторые надежды (не меньшие, чем на ген. Буденнаго). Этот левейший из левых коммунистов, совершенно искренно считающий Ленина едва ли не таким же буржуем, как нас, грешных, поистине настоящий клад – и не только в психологическом отношении. Ставя себе вопрос знаменитого французского писателя, я отвечаю: в другое время, в иной исторической обстановке, Ленин был бы идеальным главою раскольничьего скита или первоклассным теоретиком инквизиции. Троцкий сопровождал бы в новые земли Пизарро или состоял бы отравителем при дворе турецкого султана. Зиновьев мог бы сделаться богатейшим содержателем ссудной кассы. Но Бухарин, без русской революции наверное, при всяких условиях окончил бы свои дни в сумасшедшем доме.
Писатели и революция.
Мудрый Спиноза учил не смеяться и не плакать, а размышлять над событиями жизни и наблюдать в них человеческую природу. Но когда с другом мудреца, добродетельным республиканцем де-Виттом, случилась беда, которая иногда постигает народолюбцев – его растерзал народ, – Спиноза в бешенстве и отчаянии хотел выйти на площадь и назвать «людей толпы» – «последними из негодяев». К счастью для философии, хозяин квартиры, где жил отшельник, чуть не силой помешал ему осуществить это бесполезное и небезопасное намеренье.
Не должно верить бесстрастию мудрых философов…
Гюстав Флобер был совершенно убежден в том, что ему удалось осуществить идеал абсолютно объективного искусства, просто и спокойно коллекционирующего человеческую глупость. Главным проявлением последней Флобер считал политику, и неизменно называл ее занятием, созданным для швейцаров. Однажды, вернувшись с литературного обеда в ресторане Маньи, где велись политические разговоры, Флобер возмущенно записал, что провел два часа в обществе пяти тупых консьержей. А консьержи эти, кстати сказать, были Теофиль Готье, Ренан, Сен-Бев и братья Гонкуры. Должно, однако, констатировать, что в оценке различных видов политики, Флобер проявлял некоторый субъективизм. Так, когда при нем заходила речь о всеобщем избирательном праве, которое он считал «позором человеческого разума», знаменитый романист приходил в состояние бешенства, нередко кончавшееся у него эпилептическим припадком. О том, как автору «Сантиментального воспитания» понравилась революция 1848 года, и говорить вряд ли нужно.
Не должно верить бесстрастию объективных художников…
Я взял, в качестве примера, философа и писателя, для которых бесстрастное отношение к жизни считается особенно характерным. Революции обладают особой способностью выводить людей – и в частности художников – из состояния «объективизма». Разумеется, и революции, и художники бывают разные, – единой формулы здесь не установишь. Кое-что можно, однако, вынести за общие скобки.
