Валентин Рыбин - Азиаты
— Я думаю, Сашенька, зла и твёрдости у меня не меньше, чем у государя. Да и ума, если понапрячь себя как следует, не меньше будет. Как ты думаешь?
Александра Львовна с некоторой опаской посмотрела на мужа, но возражать не стала. Зла у него, действительно, хватало. Разбушевавшись по какому-либо случаю, он мог свирепствовать до беспамятства. Часто от него и слуги получали оплеухи да зуботычины. А бил он, как норовистая лошадь подковой. Зная свою силу, всякий раз любовался ударом. Иной раз ради глупого интереса подзовёт к себе гайдука, скажет: «А ну-ка, руки по швам! Да держись у меня на ногах, а то чуть тронь — вы и валитесь, как снопы, наземь». Саданёт кулаком — да так, что жертва и охнуть не успеет, а уже не земле валяется. Иных водой отливали, чтобы привести в чувство. Силён, что и говорить, а вот. насчёт ума Александра Львовна усомнилась, но про себя: язык у неё не повиновался, чтобы возразить.
Порядок стал наводить с того, что, увидев в окно праздно идущих солдат мимо губернаторского дома, возмутился. Они и раньше тут ходили, но Артемий Петрович не обращал на них никакого внимания. Идут словно не мимо губернаторского дома, а мимо какой-то обывательской избы. Вышел во двор Волынский, кликнул гайдуков, приказал им немедля остановить служивых и привести на подворье. Те рады стараться: вмиг исполнили приказание. Гаркнул губернатор, поставил всех в ряд и начал учить уму-разуму: всех посшибал с ног, и гайдукам велел почесать свои кулаки об охальников, не знающих ни чести, ни совести. Потом предупредил: «Если ещё раз увижу возле Моего дома и не будете отдавать мне почестей по всем правилам воинского устава, сошлю в Сибирь!» С этого дня перестали ходить мимо губернаторского дома солдаты. А если кто и появлялся, то принимал бодрую выправку и неизменно держал у виска руку.
Выходил Волынский с гайдукской свитой в людные места. Шёл с превеликой важностью, с диковинной тросточкой в руке. Тому, кто не поклонился губернатору, — зуботычина, а кто огрызнулся — того под батоги. Пройдёт по индийскому гостиному двору — тысячу поклонов соберёт. Купцы при виде Артемня Петровича, словно собаки перед хозяином, начинали юлить, исходить лаской. А вечером Волынский и знать не знает: на кровати лежит или ужинать изволит, и в это время гайдуки на заднем дворе от купцов подарки принимают. В первые дни Артемий Петрович диву давался: «До чего же народ сговорчивый — сунь ему кулак в рыло — он тут же подлой улыбкой ответит, да ещё и отблагодарит!» Потом привык: стал брать всё подряд и почувствовал вседозволенность: «Для Волынского всё можно!»
Ещё в день приезда Петра, когда царю астраханский Кремль показывали и зашли в монастырь, настоятель похвастался иконой, подаренной астраханцам царём Иваном Грозным. Подарок был поднесён после того, как русский царь покорил Астраханское ханство, изгнал ногайских татар и велел заложить крепость. С той поры прошло более полутораста лет, крепость та за это время из деревянной, перестроилась в каменную, появились соборы и монастыри, лишь царская икона, обложенная ризой, осталась прежней: золото не тускнеет. Пётр, разглядывая обложение, велел монастырскому настоятелю хранить подарок Грозного пуще собственного ока, а Волынский, как увидел драгоценное обложение, сердцем возгорелся. Подумал тогда со стыдом: «Вот бы её в дом!» Теперь же поднаторел а бесстыдных делах — и совесть его никакая не мучила. «Надо выкрасть икону из монастыря, но как?» Долго думал Артемий Петрович и решил взять её на время домой. Отправился губернатор в монастырь, гайдуков с собой прихватил. Обступили они со всех сторон икону, в восхищение пришли. Волынский заявил настоятелю: «Снеси-ка с моим холопом ко мне домой иконку, хочу, чтобы мой художник срисовал обложение». Настоятель испугался, но, увидев свирепый взгляд губернатора, заторопился: «Будет сделано сей секунд, не извольте беспокоиться».
Спустя час гайдук принёс в дом Волынского икону. Губернатор принял её, поставил в угол.
— Вот дрянь пузатая! Кое-как уговорил этого настом геля! — выругался с удовольствием, и глаза у него загорелись, как у хищника.
— Да ведь грех, Артемий, зариться на такое ред постное добро! — испуганно предостерегла мужа Александра Львовна.
— У тебя на всё грех! — одёрнул он её. — Повесь— ка икону, да молись на неё денно и нощно. Икона-то царская, самого царя Грозного, руками его облапанная. Будешь на неё молиться — глядишь, будущего царя родишь! — Волынский так выразительно глянул на жену, что она и не поняла: шутит или правду говорит.
Пришёл срок — супруга губернатора разродилась девочкой. Артемий с усмешкой буркнул: «Вот тебе и царь-государь без стручка!» Позвал гайдуков и велел отнести икону в монастырь.
IV
Капитан-лейтенант Соймонов под полными парусами с двумя пехотными батальонами удачно прошёл до Гилянской провинции. Корабли встали на якорь в бухте Решта. Горожане, сбежавшиеся к берегу, враждебно встречали гостей, держа в руках ружья: знали, что русские приплыли по приглашению Тахмасиба, но кто он такой! Всего лишь принц. Быть ли ему шахом — одному Аллаху известно. А пока что Персией управляли афганцы. Гилянский губернатор стал собирать силы, чтобы изгнать русских солдат, а тем временем в Реште объявились Тахмасиб, шахский визирь и назначенный посланником в Россию Измаил-бек. Соймонов принял на корабль шахского посланника со свитой. Ночью отправился в сопровождении двух скампавей в Санкт-Петербург. Полковник Шипов двумя батальонами отбил ночную атаку персиян, обратил их в бегство и укрепил ворота и стены караван-сарая, в котором жили царские солдаты. Наступило затишье. Пока персияне собирались с новыми силами, по Кавказу и персидским провинциям прокатился слух: в Санкт-Петербурге русский царь ведёт переговоры с персидским посланником, в которых участвует и представитель Турции, поэтому возможен вечный мир. На время прекратились стычки между царскими солдатами и горцами на всём Каспийском перешейке.
Донские казаки и калмыцко-туркменский отряд стояли всю зиму на Тереке, в Тарках и Дербенте. Четыре сотни туркмен охраняли строящуюся крепость Святые Кресты. С наступлением весны Берек-хан с разрешения командования взял с собой две сотни и отправился на Куму: причина была веская — император Пётр Великий выдал туркменам грамоту на переселение в южно-русскую степь.
Берек-хан ехал домой и сердце у него то воспламенялось от радости, то холодело от горя. Радостью была царская грамота, горем — потеря родного брата. Плавучий госпиталь, в котором находился вместе с другими ранеными Мурад, потерялся во время шторма и в Астрахань не пришёл. Берек-хан думал о матери: «Увидев меня, она прольёт слёзы радости, но услышав о потере Мурада, тут же прольёт слёзы горя».
Древняя дорога, превращённая за тысячелетия конскими копытами чуть ли не в овраг, то тянулась вдоль берега моря, то отдалялась от него к предгорьям. Дорога подходила к малым речкам и терялась около бродов, а на другом берегу вновь появлялась и вела всё дальше на север. Но вот засверкало на горизонте устье Кумы, раздроблённое на сотни мелких озёр, заросших камышами. Тучи птиц тёмными облаками перемешались над болотистой низиной, заслоняя синее небо. Где-то там, в речной низине на берегах Кумы, лепились четыре туркменских аула. С севера туркмен прижимали калмыки, с юга — кара-ногайцы, Берек-хану на радостях верилось и не верилось, что по приезде в аул поднимет он в дорогу своё племя, уйдёт в русские степи и позабудут туркмены о скудной Куме. «Ай, будь что будет! — мысленно говорил Берек-хан. — В русской степи поселимся, но и кумыкскую реку не оставим: зимовать на ней можно. Всё-таки Кума — наша вторая родина». До аула оставалось вёрст тридцать, и Берек — хан, понукая коня и оглядываясь на джигитов, которые ехали следом в три ряда, вспоминал, как он, будучи ребёнком, с дедом охотился на уток. Дичи на озере было так много, что дед Берек, почти не целясь, подстреливал из ружья сразу трёх-четырёх птиц. А в другой раз отыскивали гнёзда фазанов в камышовых зарослях. Всё это хорошо помнил Берек-хан. Дед с гордостью рассказывал о себе и старшем брате Зксельбае, знаменитом табибе. От деда Берек узнал, что его род раньше жил в Хорезме, в ауле Тахта. Но началась война с Хивой и туркмены, в их караване и Береки, откочевали на Мангышлак, оттуда поехали в Московию, к государю Фёдору Алексеевичу, попросились в подданство России и переселились в астраханскую степью. Однако налетели калмыки и увели туркмен с собой на Куму, поселили рядом и стали брать дань. Недолго туркмены считались калмыцкими пленниками — скоро превратились в друзей. Началось с того, что у калмыков умер старый хан, Пунцук Мончак, и стали его сыновья между собой драться за престол. Старшему сыну Аюке по праву принадлежала власть, но захватил её младший тайдша. Тогда Аюка прислал людей к туркмену Береку за помощью. Берек собрал джигитов, сели они на коней, поскакали в улус к молодому тайдше и, отобрав у него знамя, отдали Аюке. Деда Берека в той стычке ранили, на помощь пришёл его брат Эксельбай. Он сказал Аюке: «Дай мне человеческого мяса и я вылечу Берека!» Аюка разрешил срезать мясо с убитого калмыка. Эксельбай приложил мясо к ране Берека и спас его от смерти. Тогда Аюка сказал: «За то, что Берек утвердил меня на калмыцком троне, я освобождаю туркмен от плена. А от того, что храброго Берека спасла от смерти калмыцкая кровь, я называю туркмен своими братьями и отдаю им в вечное пользование реку Куму. Имя Берек стало в туркменском ауле самым уважительным. Многие джигиты называли своих мальцов этим именем… И в роду деда Берека появились молодые Береки, но самым храбрым из них и прославившим туркмен стал Берек-хан. Зная, что русские ведут счёт своим царям, Берек-хана с уважением называли Берек Третий. А прославился он в семнадцать лет под Азовом, когда Пётр Первый бросил на штурм азовской крепости калмыков, с ними был и туркменский отряд. Затем Берек-хан с джигитами ходил под Полтаву, участвовал в большом сражении со шведами и получил в награду медаль. Вот тогда-то и назвали его Береком Третьим… Не все туркмены уважительно произносили «Берек Третий», некоторые с насмешкой. Это те, что жили в соседних аулах, переправившиеся на Куму с Мангышлака. Они сначала ездили в аул Береков за хлебом и солью, но когда обжились на новом месте, стали задираться: «От этих Береков житья нет — ведут себя, словно великие ханы, а чем мы хуже их? Насмешка переросли в оскорбления: «Смотрите-ка, этот сопливый ребёнок чуть подрос — и его поставили на уровень с русскими царями! Что будет с нами, когда появится Берек Четвёртый?!» Узнав, какими обидными словами поносят его имя, Берек-хан приехал к соседям вместе с отрядом калмыков, которыми командовал сын Аюки — Церен Дондук, и заставил обидчиков «прикусить языки»…
