Александр Павлов - Божья воля
И опять досталось его серому аргамаку, опять по его крутым бёдрам всю дорогу вплоть от Кремля, до своего дома, который стоял на Петровке, близ церкви Спаса в Копье, Долгорукий лупил без сожаления бичом и терзал его бока резцами шпор.
Домой он явился совершенно взбешённым и ни за что ни про что до крови избил своего любимого холопа Федьку и изругал почти всех слуг, выбежавших к нему навстречу.
— Дома отец? — спросил он Федьку, прямо проходя в свою опочивальню.
— Никак нет. Почитай, с полчаса к Остерману уехали.
Алексей Михайлович скинул с себя кафтан и, не снимая сапог, бросился на постель. Он был сильно взволнован, в голове стучали точно десятки молотов, в глазах ходили кровавые круги, сердце прерывисто билось. Ему хотелось успокоиться, заснуть, не думать ни о чём, но, как нарочно, голова продолжала работать с поразительной настойчивостью; мысли бурным вихрем проносились в ней, и благодетельный сон не смежал его отяжелевших век, отгоняемой тяжёлыми воспоминаниями о пережитых треволнениях сегодняшнего дня. Кровь продолжала бурлить по-прежнему, глухая злоба также бушевала в груди, и он совершенно не мог успокоиться. Пролежав минут десять, он вскочил с постели и крикнул:
— Федька! Поди сюда!
Федька, юркнувший было за дверь, опрометью вбежал в комнату.
— Изволили кликать, ваше сиятельство?
— Да, звал, — отрывисто ответил Алексей. — Антропыч здесь?
— Известно, здесь. Где ж ему, старому чёрту, больше околачиваться!
— Позови его ко мне!
— Слушаю!
И Федька так же быстро исчез за дверью, как и появился. Алексей Михайлович, оставшийся один, задумался.
— Да, так будет лучше, — решил он, отвечая на какую-то тайную мысль, — я не переживу этого брака, и его нужно во что бы то ни стало расстроить. Что там будет потом, мне всё равно, а посмеяться над собой Барятинскому я не дам!
За дверью зашмыгали чьи-то торопливые шаги. Долгорукий быстро подошёл к двери и распахнул её.
— Войди, Антропыч, — сказал он, — мне тебя нужно.
Через порог переступил низенький, сгорбленный старикашка с опухшим от беспробудного пьянства лицом. Маленькие, так называемые мышиные глазки его беспокойно бегали по сторонам, сухие бескровные губы как-то хитро улыбались, и на лице застыла такая раболепная гримаса, которая яснее всяких слов объясняла характер этого человека.
Это и был Антропыч.
Алексей Долгорукий, избрав его орудием мести против Барятинского, прекрасно знал характер Антропыча, готового за известное вознаграждение совершить любую подлость, любое преступление.
— Ну, Антропыч, — сказал Алексей Долгорукий, когда старик переступил порог, — слушай. Мне нужно поручить тебе одно важное дело…
Глава VI
Кровавое поручение
— Вот видишь, в чём дело, Антропыч, — после небольшого молчания начал Алексей Михайлович, — есть у меня человек, от которого бы мне хотелось избавиться. Не знаешь ли ты, как это умнее сделать?
Антропыч хихикнул, и в его подслеповатых глазах замелькали красные огоньки.
— Что ж тут думать много, ваше сиятельство? — хрипло ответил он. — Чай, изволил видать, как курам головы свёртывают: чик — и готово! Была, к примеру сказать, кура аль петух, — ан жаркое лежит!
— Ну и потроши, сделай милость! — Долгорукий невольно улыбнулся. — Так-то оно так, — сказал он, — только надо это дело с опаской обделать.
— Можно и с опаской. Завёл в потайное местечко, пырнул ножом под бочок, — ан он навек и молчок!..
— Только смотри, Антропыч, — опять повторил Долгорукий, — надо так сварганить, чтоб и следов не было, потому персона важная.
— А коли важная, так тем лучше. С важной персоной и возиться много не надо. А кто, к примеру сказать, таков?
И, сказав это, Антропыч пытливо устремил свои мышиные глазки в лицо Алексея Михайловича.
— Князь Барятинский, — глухо ответил тот.
— Тэкс! — буркнул Антропыч. — Это какой же, старик аль молодой?
— Молодой.
— Тэкс! — опять протянул Антропыч. — Стало быть, по любви столкновение вышло?
— По какой любви? — вспыхнул Долгорукий. — Что ты мелешь, дурак?!
Мышиные глазки Антропыча забегали ещё сильнее, и хитрая улыбка искривила его губы.
— Да уж полно, ваше сиятельство, мы, слава Богу, не малолетки, кое-что понимаем. И о дуэляции наслышаны, и насчёт княжны Рудницкой кое-что знаем…
Долгорукий недовольно нахмурил брови и строго произнёс:
— Ну, будет глупости болтать! Давай говорить о деле!
Глазки Антропыча как-то сразу потухли, и он, внезапно сгорбившись и принизившись, смиренно отозвался:
— Извольте ваше сиятельство, будем говорить о деле. Так вам, стало быть, угодно молодого Барятинского избыть?
— Да! — отрывисто ответил Алексей Михайлович.
— И так избыть, чтобы на вашу милость никакой охулки не пало?
— Ну, понятно!
— И чтобы, значит, следов никаких отыскать было нельзя?
— Конечно.
— Извольте, можно обделать!
Сказав это, старик замолчал и впился острым взглядом в Долгорукого.
Алексей Михайлович подметил его взгляд, но не ответил сразу. Он прошёлся несколько раз по комнате, затем подошёл к окну, выходившему во двор, в стёкла которого глядела беспросветная ночная мгла, побарабанил пальцами по переплёту рамы, потом снова прошёлся по комнате ещё раз и только тогда уж, остановившись наконец перед Антропычем, заговорил:
— Так вот, Антропыч, сослужи-ка мне службу. Очень уж мне Барятинский ненавистен, и дорого я дам, если его не будет в живых. Ты знаешь меня, я щедро плачу тем, кто сумеет у меня заслужить. Но зато я беспощаден к изменникам, и если ты мне изменишь, так берегись!
И при этом он обдал Антропыча таким грозным взглядом, что тот невольно попятился.
— Что вы, помилуйте, ваше сиятельство! — забормотал он, — да я ни в жисть! По гроб ваш слуга.
— Ну то-то же! Так обещаешься всё дело исполнить?
— Жизнью клянусь!
— И избудешь мне Барятинского?
— Будьте спокойны! Как курёнку голову свернём! Когда прикажете начинать?
— Чем скорее, тем лучше! Он, вишь, женится на княжне Рудницкой, так надо ещё до свадьбы его к праотцам спровадить. И помни, Антропыч: коли уберёшь ты мне его тихим манером, — проси чего хочешь, ничего не пожалею. Ну а теперь ступай, да гляди, пей ноне поменьше, а то спьяну ненароком проболтаешься.
Антропыч обидчиво поджал губы и стукнул себя кулаком в грудь:
— Могила! Умрёт тут! А пока до свиданья!
И Антропыч торопливой расслабленной походкой поспешил выйти.
— Постой-ка, — остановил его Долгорукий, — ведь, чай, денег-то при тебе нет.
Антропыч ухмыльнулся.
— Какие у нас деньги! Ни полушки, ваше сиятельство!
— Так ведь, чай, деньги-то тебе будут нужны. Может, кого приторговать придётся?
— Оно точно, без денег как без рук, — согласился Антропыч.
Долгорукий подошёл к укладке, стоявшей около постели, приподнял крышку, порылся там и, достав горсть серебряных рублёвиков, высыпал их в сложенные лодочкой пригоршни, старика, который следил за его движениями разгоревшимся хищным взглядом.
— На тебе пока, на разживу, — сказал Алексей Михайлович, — а коль ещё занадобится, тогда скажешь. Теперь можешь идти.
Антропыч дрожащими руками засунул полученные рублёвики за пазуху и торопливо вышел из опочивальни, отвесив князю низкий поклон.
Когда он ушёл, Алексей Михайлович облегчённо вздохнул и промолвил:
— Ну, дело налажено. Теперь поглядим, что дальше будет.
Затем он разделся, истово помолился на образ Спасителя, глядевшего на него из резного киота кротким взглядом своих ясных очей, и улёгся в постель. На этот раз сон не заставил себя ждать, и через несколько минут Долгорукий спал уже, как невинный младенец.
Антропыч недаром взял рублёвики от Долгорукого. Он не стал мешкать исполнением этого злодейского замысла и начал подыскивать надёжных товарищей для кровавого дела. А в то время найти таких надёжных товарищей в Москве не представляло большого затруднения. Москва в окружавших её слободах, населённых тяглецами [7], давала в те времена безопасный приют беглым и беспаспортным, а таких было много. Бежали от условий крепостного быта, бежали от рекрутства, введённого Петром Первым и которое было тогда, как новая тягота, ненавистно русскому люду. Благодаря неустроенности полицейского надзора беглецы были почти в безопасности в Москве, и поэтому она стала для них излюбленным притоном и собирала их в свои стены целыми толпами. Эти гулящие люди, не имевшие никакого легального положения, испытавшие сладость воли, не брезговали никакими способами для достижения средств к жизни, и из гулящих людей делались скоро ворами, мошенниками и разбойниками. Ворам и мошенникам искони нужны тесные местности и толпа, и эти условия в некоторых пунктах Москвы исторически сложились со всеми удобствами для промышляющих чужою собственностью. Днём вольные люди шныряли на Красной площади и Крестцах между беспорядочно настроенными лавками и шалашами, в которых производился торг разными предметами, начиная от старого тряпья и кончая заморскими диковинками, атласом, бархатом, скатным жемчугом и золотыми вещами. Здесь в узких проходах между лавками постоянно толпился народ, и вольным людям было легко работать в тесноте. Наступала ночь, и она не проходила для них даром. Тёмные, неосвещённые улицы, так как фонари горели только в Кремле, на Мясницкой, Петровке и Никитской, пустыри и закоулки представляли большие удобства для ночных гостей, собиравшихся шайками и грабивших встречных и поперечных, а порой забиравшихся и в жилые дома и уносивших всё, что попадало им под руку. И не одни грабежи и разбои совершали эти гулящие люди. Очень часто подавленные стоны слышались в этих глухих переулках, очень часто наутро прохожие натыкались на окоченевший труп какого-нибудь несчастливца, попавшего в лапы хищников. Несмотря на все усилия полицеймейстерской канцелярии, несмотря на возобновление Сыскного приказа, долженствовавшего ведать все «мошенские и разбойные» дела, грабежи и разбои не прекращались, да и сами разбойники и грабители редко попадали в руки полицейских дозоров.
