Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)
Мой собеседник замолчал, понюхал табак и взглянул на меня самым доброжелательным взглядом.
— Господи Ты, Боже, — проговорил я. — Да, это действительно прелюбопытная история.
— Погодите! Дайте досказать до конца! — проговорил Ромэн. — Вскоре последовали два события. Первым из них была встреча графа Керуэля с monsieur де Мосеаном.
— Я знаю этого господина и поплатился за знакомство с ним, — проговорил я. — Он был виновником того, что меня разжаловали в солдаты.
— Да? — вскрикнул Ромэн. — Это для меня новость!
— О, я не смею жаловаться! Я бы неправ и действовал вполне сознавая, какие последствия повлечет за собой мой поступок. Если человеку поручено сторожить пленника, а он отпускает его, — меньшее, чего он может ожидать за такое преступление, это разжалование.
— Вас отблагодарят, — сказал Ромэн, — вы принесли себе пользу, а еще большую вашему королю!
— Если бы я думал, — произнес я, — что причинил вред моему императору, поверьте мне, я скорее оставил бы Мосеана в адском пламени, нежели помог бы ему спастись. Для меня он был частным человеком, попавшим в затруднение, и я отпустил его, поддаваясь чувству сострадания; право, я не имел никакого желания обратить это обстоятельство себе в пользу, хотя мне и приписывают теперь различные побуждения, которых не было у меня.
— Ну, ну, — заметил адвокат, — теперь ведь это все равно. Право, в вас говорит безумная горячность… неуместный энтузиазм, поверьте мне. Дело в том, что господин Мосеан с благодарностью говорил о вас и выставил вас в таком свете, что мнение вашего дяди о вас сильно изменилось. Вскоре ваш покорный слуга представил графу Керуэлю непреложные доказательства того, что мы давно уже подозревали. Сомнений не могло остаться; теперь сделалось понятным, откуда виконт Ален брал деньги, чтобы вести рассеянную жизнь, нарядно одеваться, содержать любовниц и скаковых лошадей, вести большую игру: он получал жалованье от Бонапарта, был тайным шпионом и держал в своих руках нити самых запутанных и хитрых предприятий. Нужно отдать справедливость вашему дяде, он отлично поступил в этом случае, уничтожил все доказательства позора одного из своих родственников и перенес свое сочувствие на другого.
— Как мне понять ваши слова? — спросил я.
— Я сейчас все объясню вам, — ответил Ромэн. — В человеческой природе много непоследовательности; людям, принадлежащим к моей профессии, часто случается наблюдать это. Себялюбцы могут жить без друзей, без детей, могут обходиться без всего человеческого рода, исключая, пожалуй, только аптекаря или цирюльника, но когда подходит смерть, они чувствуют физическую невозможность умереть без наследника. Вы можете видеть на себе подтверждение этого принципа. Виконт Ален (хотя вряд ли он подозревает это) более уже не наследник графа. Остается виконт Анн.
— Вы как будто бросаете тень на моего дядю, — проговорил я.
— Неумышленно, — возразил Ромэн. — Граф вел разгульную жизнь, ужасно распущенную, но знать его и не восхищаться им невозможно; он поразительно, изысканно вежлив и любезен.
— Итак, вы полагаете, что у меня есть действительно несколько шансов стать его наследником?
— Прошу вас заметить, — сказал адвокат, — что я не был уполномочен сказать вам все, что я сказал. Мне не поручали толковать с вами о завещаниях, наследствах или о вашем двоюродном брате. Я прислан сюда с тем, чтобы передать вам только следующее: граф де Керуэль желает видеть своего внучатого племянника.
— Ну, — сказал я, оглядывая укрепления, окружавшие нас, — без сомнения, в этом случае Магомет должен подойти к горе.
— Извините, — перебил меня Ромэн, — вы знаете, что ваш дядя стар, но я еще не сказал вам, что силы графа совершенно истощены, что смерть недалеко от него. Нет, нет, сомнений быть не может: гора должна прийти к Магомету.
— Слышать такое мнение от англичанина — нечто очень замечательное, — проговорил я, — но вы по самому вашему положению — хранитель человеческих тайн, и я вижу, что вы оберегаете секрет моего двоюродного брата Алена, а это не может служить признаком свирепого патриотизма…
— Прежде всего я поверенный вашей семьи, — произнес Ромэн.
— В таком случае, — сказал я, — может быть, мне самому следует сделать вам одно признание. Скала, на которой стоит наша тюрьма, высока и крута; можно почти наверное сказать, что с какого бы пункта утеса ни упал человек — он погибнет, а между тем, мне кажется, я обладаю парой крыльев, которые в состоании снести меня к подножию скалы. Но, очутившись внизу, я стану совершенно беспомощным.
— А может быть, в эту-то минуту я и выступлю на сцену, — ответил адвокат. — Предположите, что, благодаря какой-нибудь случайности, которую я не предугадываю, и о которой не высказываю своего мнения…
Тут я прервал его.
— Позвольте сделать одно замечание: я не связан словом.
— Я так и понял вас, — заметил Ромэн, — хотя многие из вас, французских дворян, находят, что данное ими слово мало тяготит их.
— Сэр, я не из числа подобных людей, — проговорил я.
— Откровенно говоря, я и не считал вас таким, — ответил адвокат, потом продолжал. — Итак, предположим, что вы, освободившись, очутились у подножия утеса. Хотя я не могу сделать для вас многого — все же кое-чем я в состоянии помочь вам продолжать ваш путь. Прежде всего я унес бы с собой во внутреннем кармане или в башмаке вот это, — и мистер Ромэн подал мне пачку банковских билетов.
— Подобная вещь не принесет вреда, — заметил я и сейчас же спрятал деньги.
— Затем, — продолжал адвокат, — вам следует знать, что отсюда до того пункта, в котором живет граф де Керуэль, то есть до Амершем-Плэса, близ Дунстабля — путь далекий. Вам придется пройти большую часть Англии, причем я не могу ничем помочь вам в приискании первых мест остановок; в этом случае вы должны полагаться только на свое счастье и изобретательность. У меня нет знакомых в Шотландии, или, по крайней мере (тут мистер Ромэн сделал гримасу), нет бесчестных знакомых. Но дальше у югу, близ Уакфильда, живет, как мне известно, один господин по имени Берчель Фенн, не отличающийся излишней крайностью убеждений; он может провезти вас дальше. По-видимому, этот человек занимается систематическим укрывательством бежавших пленников. Тайна его жжет мне язык. Но ведь, имея дело с негодяями, следует ожидать всего, а ваш двоюродный брат Ален, как мне кажется, самый большой негодяй из тех, которых я знаю!
— Если этот Фенн находится в зависимости от моего двоюродного брата, быть может, мне следует держаться от него как можно дальше?
— Мы напали на след Бречеля Фенна благодаря некоторым из бумаг виконта Алена, — возразил адвокат. — Но мне кажется, что вы можете положиться на Фенна (по крайней мере, настолько, насколько во всем этом гадком деле можно вообще полагаться на кого-нибудь). Думаю, что вы даже могли бы прикрыться именем виконта; в этом отношении фамильное сходство оказало бы вам услугу. Что, если бы, например, вы назвались его братом?
— Пожалуй, — проговорил я. — Но подумайте: вы предлагаете мне очень трудную игру; по-видимому, у меня чертовски сильный противник в лице моего двоюродного брата; я же военнопленный, а потому нельзя сказать, чтобы у меня в руках были хорошие карты. Что же я могу выиграть?
— Очень многое, — ответил Ромэн. — Ваш дядя страшно богат, страшно. Он вовремя взялся за ум и почуял революцию еще задолго до ее начала; пользуясь моей фирмой, граф продал все, что мог продать, перевез все, что можно было перевезти, в Англию. В Британии есть большие прекрасные имения, и Амершем-Плэс одно из лучших среди них. У графа много очень выгодно помещенных денег. Он живет по-царски. Но что в том? Господин де Керуэль потерял все, из-за чего стоит жить, — семью, родину; он видел, как умертвили его короля и королеву; на его глазах происходили страшные несчастья, совершались возмутительные низости… — Адвокат увлекался все больше и больше, щеки его покраснели; вдруг он перебил себя, сказав:
— Словом, он видел все привлекательные стороны правления, за которое сражается его племянник, и, на несчастье графа, это правление не нравится ему!
— Вы говорите с горечью, которую, мне кажется, я должен извинить вам, — сказал я, — однако кто из нас имеет большее право ощущать ее? Мой дядя бежал. Родители мои, бывшие, может статься, менее благоразумными, остались во Франции. Вначале они сочувствовали республиканскому движению, и даже до самого конца ничто не могло заставить их вполне разочароваться в народе. Это было славным, благородным безумием, за которое я почитаю их. Они погибли. Говорят, на мне лежит отпечаток дворянства, и я должен сказать, что люди, воспитывавшие меня, погибли на эшафоте; последней школой, в которой я учился хорошим манерам, была тюрьма аббатства. Неужели вы предполагаете, что вам следует объяснять горечь человеку с таким прошлым, как у меня?
