Вадим Каргалов - Меч Довмонта
Задыхался в дыму, истекал кровью посад.
«Почему я медлю? — думал старый князь. — Неужели с годами уходит решимость? Я, всю жизнь отдавший защите Пскова, медлю спасать гибнущих людей его?»
Пронзительный женский крик донесся из темноты, поднялся на немыслимую высоту и вдруг оборвался, как обрезанный.
Князь Довмонт поднялся со скамьи, досадливо оттолкнул локтем кинувшихся помогать холопов, крикнул неожиданно звонким, молодым голосом:
— Выводи конную дружину, тысяцкий! За ворота!
Иван Дорогомилов с посветлевшим лицом кинулся к лазу винтовой лестницы. За ним стремительно покатились вниз, царапая кольцами доспехов тесно сдвинутые каменные стены, сотники конной дружины.
Князь Довмонт опять сел на скамью и замер, весь — напряженное внимание…
Страшен ночной бой в переплетениях посадских улиц, стиснутых глухими заборами, на шатких мостках через ручьи и канавы. Страшен и непонятен, потому что нельзя даже разобрать, кто впереди — свои или чужие, кого рубить сплеча, не упуская мгновения, а кого брать под защиту.
С в о и х псковские дружинники узнавали по белым исподним рубахам, потому что посадские люди, застигнутые врасплох, выбегали из дворов без кафтанов, простоволосые, босые. Своих узнавали по женскому плачу и испуганным крикам детей, потому что посадские люди пробивались к Крому вместе с семьями. И погибали вместе, если топоры и рогатины не могли защитить их от кнехтов.
Ч у ж и х распознавали по отблескам пламени на круглых шлемах, по лязгу доспехов, по тому, как отшатывались они, заметив перед собою всадников с длинными копьями в руках. Дружинники опрокидывали немецкие заслоны, пропускали через свои ряды посадских беглецов и ехали дальше, пока слышны были впереди крики и звон оружия: это значило, что там еще остались свои люди, ждавшие спасения…
Князь Довмонт с высоты башни слушал бой. Именно с л у ш а л, потому что нельзя было увидеть ничего в дымной мгле, окутавшей посад.
Шум боя удалялся, слабел и наконец затих. Что это значило, Довмонт знал: псковская конница прошла посад из конца в конец, и все, кто остался в живых из посадских людей, были уже за ее спиной. Пора отводить дружины, пока немцы не отрезали их от города.
Князь Довмонт приказал трубить отступление.
В распахнутые настежь Великие и Смердьи ворота вбегали люди. Спотыкаясь и путаясь в длинных ночных рубахах, семенили женщины с ребятишками на руках. Мужчины несли на плечах раненых, волокли узлы с добром. Немного их осталось, спасенных от немецкого избиения…
Довмонт понимал, как это трудно — отстоять ворота, если кнехты пойдут по пятам дружинников. Главное — выбрать миг, когда до ворот останется один рывок дружинных коней. Снова доносился с посада шум боя, но теперь он не удалялся от Крома, а приближался к нему, ширился, нарастал. И вот уже видно с башни, как пятятся дружинники из посадских улиц, сдерживая копьями напиравших кнехтов. Князь Довмонт кивнул трубачу:
— Пора!
Коротко и резко прокричала труба.
Дружинники разом повернули коней и поскакали к перекидным мостам через Греблю, отрываясь от пеших кнехтов. Всадники, не задерживаясь, проскальзывали в ворота и сворачивали в узкий охабень,[14] накапливались там, чтобы грудью встретить врага, если кнехты — не приведи господи! — успеют вбежать под башню раньше, чем закроются ворота.
Черные волны немецкой пехоты катились к Перше, и казалось, что невозможно сдержать их бешеный порыв. Но дубовые створки Великих и Смердьих ворот захлопнулись раньше, чем кнехты добежали до Гребли. Со скрипом поднялись на цепях перекидные мосты. Стрелы брызнули в лицо немецкой пехоте.
Будто натолкнувшись на невидимую стену, кнехты остановились и побежали обратно, в спасительную темноту посадских улиц.
Князь Довмонт облегченно перевел дух: ворота удалось отстоять!
Надолго запомнилась псковичам та страшная ночь: зарево пожара над посадом, багровые отблески пламени на куполах Троицкого собора и зловещая темнота в Запсковье и Завеличье, отданных на поток и разорение кнехтам.
По улицам катились дрожащие цепочки факелов, сплетаясь в причудливые узоры. Псковичи валили на соборную площадь, к оружейным клетям, из которых здоровяки-десятники уже выносили охапками мечи и копья, выбрасывали прямо в толпу овальные щиты и тяжелые комья кольчуг. Псковское городовое ополчение вооружалось к утреннему бою.
А то, что бой неизбежен, что немцы не уйдут, если их не прогнать силой, в Пскове знали все — от боярина до последнего посадского мужика, как знали и то, что, кроме них самих, прогнать немцев некому!
Только утром затих пожар на посаде. Свежий ветер с Псковского озера погнал дым за гряду известковых холмов, и глазам псковичей открылась черная обугленная равнина на месте вчера еще кипевшего жизнью посада, а за пепелищами — цепи кнехтов.
Левее, на берегу реки Псковы, возле пригородной церкви Петра и Павла, стояли большие шатры, развевались стяги с черными крестами. Там разбили стан конные рыцари — цвет и сила крестоносного воинства. Вокруг стана суетились пешцы, устанавливая рогатки на случай вылазки псковичей. К стану тянулись по дороге припоздавшие кучки рыцарей. Видно, немцы готовились к длительной осаде.
Но князь Довмонт решил иначе. Он не стал дожидаться, когда соберется все немецкое воинство и укроется за окопами и рогатками.
— Будем бить немцев в поле! — сказал он воеводам.
С глухим стуком упали перекидные мосты перед Великими и Смердьими воротами. По мостам густо побежала псковская пехота.
Сила Пскова — в городовом пешем ополчении, едином в любви к родному городу, стойком в бою, потому что все знали всех, и дрогнуть в бою означало навеки опозорить свой род: в одном строю стояли отцы и сыновья, деды и внуки, соседи, дальние родичи, мастера и подмастерья, торговые люди и их работники, иноки псковских монастырей, сменившие монашеские посохи на мечи и копья!
И на этот раз пешее ополчение первым начало бой.
Перепрыгивая через канавы, обрушивая наземь подгоревшие жерди заборов, ныряя в овраги, псковские ратники стремительно и неудержимо рвались к рыцарскому стану.
Древний клич: «Псков! Псков!» — гремел над пепелищами посада, над покатыми берегами реки Псковы, ободряя своих и устрашая врагов.
Князь Довмонт, выехавший следом за пешцами на смирной белой кобыле, едва поспевал за быстроногими псковичами. Воины обгоняли его, оборачивались на бегу, и их лица, внешне такие разные, казались Довмонту похожими друг на друга, как лица братьев.
И князь Довмонт был сейчас в одном потоке с ними, в одном устремлении, в одной судьбе. Он выпрямился в седле, будто сбрасывая тяжелую ношу прожитых лет, и тоже кричал ликующе:
— Псков! Псков!
А между немецкими шатрами уже началась сеча.
Рыцари едва отбивались от наседавших со всех сторон настырных псковских пешцев. Падали, продавливая мягкую осеннюю землю непомерным грузом доспехов. Сбивались кучками, стояли, ощетинившись копьями, и тогда уже псковичи платили многими жизнями за каждого повергнутого рыцаря.
От устья Псковы, от Водяных ворот Крома, спешила псковская судовая рать. Ладьи приставали к берегу под рыцарским станом. Ратники в легких мелкокольчатых доспехах поднимались по склону и нападали на немцев с тыла.
Поле битвы походило теперь на взбаламученное весенним штормом озеро, и редкие островки рыцарского войска тонули в волнах псковского ополчения.
Трубы у шатра магистра звали на помощь.
Но помощь не пришла. Псковская конница, выехавшая из Великих ворот, проехала сгоревший посад и обрушилась на немецких пешцев.
Дружинники гонялись за кнехтами, кололи их копьями.
Погибало немецкое пешее войско, которое магистр хотел бросить на весы боя, погибало без пользы, и в этом была тайная задумка князя Довмонта: связать кнехтов дружинной конницей, пока пешее ополчение избивает рыцарей…
Когда князь Довмонт подъехал к рыцарскому стану, все было кончено. Понуро стояли в толпе ликующих псковичей плененные рыцари и их оруженосцы. В клубах пыли откатывались прочь немногочисленные рыцарские отряды, успевшие прорваться через окружение. Кнехты врассыпную бежали к речке Усохе, карабкались, как черные муравьи, на известковые холмы.
Меч, обнаженный князем Довмонтом за правое дело, снова оказался победоносным!
Псковичи праздновали победу, не зная, что это — лебединая песня старого князя Довмонта. Весна набирала силу, но сам Довмонт, окруженный любовью и благодарностью горожан, медленно угасал, как будто отдал в последней битве все оставшиеся жизненные силы.
Мая в двадцатый день, на святого Федора, когда покойники тоскуют по живым, а живые приходят на погосты голосить по родителям, не стало князя Довмонта Псковского. А вскоре наречен был Довмонт святым. Не за смирение наречен, не за умерщвление плоти и не за иные иноческие добродетели, но за ратную доблесть, подобно другому прославленному воителю земли Русской — Александру Невскому.
