Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Сидело, видать, в Донате батюшкино. Загорелось ему за свой стол весь мир усадить. Всех не усадишь, а кабацкий люд, он наготове. Только стрельцы за свой стол никого сажать не позволили. Разговор между ними пошел ого-го-го какой.
— Воевода совсем взбесился. Взятки берет в открытую. У правого берет и у виноватого, а прав у него тот, кто больше дал.
Это Прокофию Козе вино язык развязало.
— К Томиле Слепому надо идти, челобитную на воеводу царю писать, — сказал Никита Сорокоум, десятник Донатов.
— Что толку! — хватил по столу кулаком Максим Яга. — В прошлый раз писали на Лыкова — воеводу — да на Федора Емельянова. Вместо Лыкова Собакин приехал. О Лыкове теперь как об ангеле Божьем вспоминают. Собакин на расправу быстр. А Федька Емельянов и подавно, то грабил по-божески, а теперь хуже черта!
— Ох, добраться бы до Федьки! — Прокофий Коза даже пальцами хрустнул. — Мало ему, что соляную пошлину уже впятеро берет, теперь хлеб скупил. Весь Псков по миру пустит, подлец!
— Тихо, вы! — шикнул на стрельцов Сорокоум и на Доната глазами показал.
Все недоуменно воззрились на парня.
Донат был пьян, но понимал — речь идет о нем. Погрозил стрельцам пальцем:
— Вы дядю моего не трогайте! Он мне на дверь показал — мудрости, мол, купеческой нет во мне. Не трогайте его, ребята, оставьте мне… Погодите, погодите, я вам сейчас важное скажу. — И уронил голову на стол.
Прокофий Коза потряс Доната за плечо:
— Что сказать-то хотел?
— Важное. — И опять заснул.
— Квасу ему дай! — приказал Максим Яга.
Донат пил, проливая квас на новый кафтан.
— Чего важное-то? — приставал к нему Коза.
— Письмо было… Письмо, письмо!
— Какое письмо?
— Царь письмо прислал! — рассердился на непонятливых друзей Донат и стал подниматься из-за стола: поташнивало.
— Проводи его! — сказал Козе Максим.
Донат потряс годовой:
— Швед едет за хлебом. Деньги везет королеве и хлеб заберет… Федору велено хлеб в Завеличье свезти…
Поддерживаемый Козой, Донат вывалился на улицу.
Стрельцы сидели протрезвевшие, глядели на Максима Ягу, ждали, что скажет.
Максим спросил Никиту Сорокоума:
— За что его дядюшка из дома выгнал?
— Не знаю.
Вернулся с улицы Прокофий Коза:
— Маленько прохладится — отойдет! — И на товарищей своих поглядел с прищуром: — Не пора ли, братцы, в сполошный колокол ударить? Увезут хлеб — как мухи зимой этой сдохнем!
— Ты лучше про Доната нам скажи. Мы в открытую болтаем, а он самого Федьки племяш! — Максим Яга был мрачен.
— Доната не бойтесь. У него на дядю зуб.
— За что его Федька из дома выгнал?
— Возы с добром на меже бросил. Немец отца у него пристрелил, а он того немца шпагой ткнул — и к нам. А наши, как водится, чтобы шведов умаслить, в тюрьму парня посадили. Из тюрьмы дядюшка его вызволил, а за то, что добро бросил, не простил.
— Ненасытный волк Федька наш! — усмехнулся Никита Сорокоум. — Дождется, что псковичи на широкий двор его всем городом нагрянут.
— Про какого Донат шведа поминал? — спросил задумчиво Максим Яга.
Тут к стрельцам подошли извозчики новгородские, вино они для кабака привезли.
— Слыхали мы про того немца. Он в Новгороде у воеводы остановился. Нуммеисом зовут. Скоро у вас во Пскове будет. Казну везет большую, охраняют его крепко.
— За весть спасибо, — поклонился извозчикам Максим Яга. — Значит, правду Донат говорил?
— Немца перехватить надо! — сказал зло Прокофий Коза.
— Шумом делу не поможешь, — возразил Яга. — Томилу нужно искать. Пусть он нам челобитную слезную к государю отпишет. Под челобитием-то весь Псков руку приложит.
— Чего меня искать! — откликнулся из угла Томила. Он подремывал в уголке.
— Томила, друг! — обрадовались стрельцы. — Иди к нам. Томила не возражал.
Донату на воздухе полегчало.
Стоял он, прислонясь к стене, на звезды с тоской смотрел: гудела голова.
Тут из кабака выскочили трое мошенников. Глянули туда-сюда — и к Донату с трех сторон: один за грудки и нож к горлу, двое за карманы…
Обчистили бы как миленького, но выбежал на крыльцо купчик молодой.
— Я вас, негодяев! — И пистолет из-за пояса вытащил.
He успели мошенники отпрянуть, схватил их всех троих Бог знает откуда взявшийся человек-медведь. Тряхнул и в ноги Донату бросил.
— Пощады у него просите! — просипел.
— Смилуйся! — завопили мошенники.
— Дураки, — сказал им Донат, перешагнул через ближайшего мошенника и на крыльцо, покачиваясь, поднялся, купчика обнять. — Спасибо, друг мой.
Повернулся, чтобы человека-медведя поблагодарить, а его и след простыл: ни мошенников, ни спасителя, только за углом хрустнуло что-то да собакой взвыло.
— Кто это был? — спросил Донат у купчика.
— Не знаю, — ответил тот, покусывая нижнюю губу.
Донат привел купчика к столу и, не спрашиваясь, посадил его рядом с собой. Стрельцы нахмурились было, а Донат как порох:
— Пить — вместе, а с татями — сам как знаешь?
И непочтительно чаркой по столу хватил.
— Чего стряслось? — удивился Прокофий Коза.
— Трое напали на меня. Один нож к горлу, двое за карманы. Спасибо вот ему, да еще один мужик помог…
Максим Яга недобро зыркнул на Козу черными глазищами:
— Говорили тебе, пригляди за парнем. Прости нас, Донат… Вот тебе моя рука — в любой переделке на помощь пойду, хоть на сотню… А спаситель твой пусть с нами сидит. Все одно о секретах наших завтра весь Псков узнает.
Донат выворотил карманы: что осталось от покупки снаряжения — до копейки на стол.
— Гуляйте! Чем грабителей ублажать, лучше самим от гульбы умориться!
Пани
Проснулся Донат и вспомнил вчерашнее. Испугался: никогда хмельного, кроме как на причастии, в рот не брал, а тут столько выдул, что и глаза открыть страшно. А голова не болит. Тепло, мягко. Только вот попробуй угадай, где ты.
И вдруг услышал Донат голоса, мужской и женский. Говорили по-польски.
— Возьмешь дюжину калачей, оденешься, как одеваются торговки. Стоять тебе против паперти церкви Покрова на торгу. Накинь на плечи красный платок, сапоги надень зеленые. Родинку нарисуй на правой щеке. Подойдет к тебе монах, спросит: «Хороши ли калачи?» Ответишь: «Хороши». Спросит: «Сколько в корзине-то?» Отвечай: «Была поутру дюжина. Сколько осталось — все твое». Монах будет торговать калачи с корзиной. Запроси с него по псковским ценам, деньги получи, товар отдай. Корзину держи покрепче от случайных татей. Под калачами мешочек, в мешочке пятьдесят рублей ефимками.
— Все поняла, все запомнила, Афанасий Лаврентьевич.
— Завтра я пришлю тебе шелку, атласу и кружево.
— Я готова служить вам, покуда буду полезна. — Замялась: — Давненько вы не были у меня… Из веры вышла?
— Коли пришел — верю. А не был потому, что не было нужды.
— Афанасий Лаврентьевич, про гостя-то своего говорила я вам…
— Про гостя говорила с порога, а вот про слугу нового умолчала.
— Пан Гулыга давно у меня… Вас не было, я одна в чужом городе. Мне защита нужна, — засмеялась. — Афанасий Лаврентьевич, ну так как прикажете поступить с моим гостем?
Раздались шаги.
Донат чуть разжал веки и увидел высокого человека, чернобородого, узколицего. Небольшие карие глаза остановились на Донате. Взгляд прост, без пронзительности, без прищура, но Донату неуютно стало в мягкой постели. Будто бы, не дотрагиваясь, поднял ему тот человек веки и в душу посмотрел.
Чтобы спастись от этого взгляда, Донат пошевелился, и человек тотчас вышел из комнаты.
— Будь добра к мальчику. Он племянник моего друга. Будь умна с ним: скоро нам нужны будут верные вести про стрелецкие дела и думы… Слугу своего Гулыгу ко мне пришлешь.
Мягко стукнула наружная дверь, и тут же в комнату, где спал Донат, впорхнула настоящая польская пани.
Черные глаза с веселиночкой. Ножки быстрые, руки голые по локоть, белее ситника. Не тонкие, как прутики, — пышны, но не толстые, и ведь гибкие — волна морская. Рот маленький, губы — будто бы вишню ела.
Загляделся Донат на диво сие, а у самого мозги, как жернова, крутятся, и все без толку.
Глаза точно как у того купчика, что спас его вчера, росточка того же, нос, рот, волосы, еще бы бородку с усиками — копия.
Краска бросилась Донату в лицо: Бог весть о чем думает, а о том и не помыслил, что лежит в доме незнакомой женщины.
— Что тебя смутило, рыцарь? — спросила красавица.
У Доната лицо жалкое стало: где, мол, я, объясни!
Засмеялась:
— Ты мой гость, рыцарь. Мой брат просил меня дать тебе ночлег.
— Ах, у тебя есть брат! — обрадовался молодой стрелец: наконец-то все сомнения разрешены. — Но где же он?
