Юрий Федоров - Поручает Россия
Савва Лукич оказался громкогласным, с ядреными зубами в белой бороде, большеруким мужиком, от одного взгляда на которого у Петра Андреевича потеплело в груди. И ему стало так хорошо, словно он, оказавшись на Варварском крестце в Москве, встретил старого знакомца.
Савва Лукич сказал, что Петру Андреевичу кручиниться нечего. Дело поправится. Султанские чиновники, рассказал Владиславович, народец чванливый, мздоимцы великие и более, чем чиновники в иных странах, привержены сложившимся правилам и на шаг в сторону от заведенного не отступают.
— Нельзя вперед визиря у султана быть, — сказал он, — так, значит, так и станется. В этом их не свернешь. Но у посла, чай, немало других забот? В том я и помогу.
И в другой раз показал ядреные зубы, свидетельствующие и о здоровье добром, и о нраве легком, ибо раздражение и неприязнь в людях происходят ежели не от несварения желудка, то непременно от иной какой хвори.
Недели не прошло, как у Толстого объявилось множество знакомцев и приятелей, а такое в посольской службе — дело великое. Послу, дабы должность исполнять исправно, знать надо многое. Посол своей державе полезен тогда лишь, когда для него двери, и явные и тайные, при дворе, где он представлен, открыты. На Петра Андреевича возложена была задача Османскую империю от войны с Россией отвратить. А это означало, что надобно вызнать настроения при султанском дворе. Найти людей, которые определяли движение османской стороны. Выявить, пуста ли казна османская или есть в ней золото, без которого не то что на войну — на базар не пойдешь. Узнать о состоянии войска, его способностях к ратному подвигу. И в том Савва Лукич оказался работником вельми полезным.
Уперев кулак так, что белая борода его развернулась веером, он неторопливо повел Петра Андреевича по запутанной дорожке настроений и интриг султанского двора.
— Так-так, — поддакивая, поспевал за его словами Толстей, — так-так…
Савва Лукич отнял кулак от лица, огладил бороду и, неожиданно остро взглянув в глаза Петра Андреевича, спросил:
— А как у царя Петра дела воинские?
И в его голосе прозвучала такая заинтересованность, такая надежда на российский успех, что тут только Толстой до конца понял, почему усерден Владиславович в старании быть полезным послу России. Голос Саввы Лукича выдал, что он — серб и христианин — смотрит на державу Российскую, как на великую надежду освобождения балканских христиан от непосильной муки туретчины.
Хозяин кофейни, перемывая чашки, бубнил что-то под нос да нет-нет отмахивался от липнувших к потному лицу мух. Ему не было дела до двух иноземцев, по воле аллаха забредших в пустующую кофейню. Пускай сидят подольше и — аллах велик — попросят еще кофе и сладостей. Глаза у турка были как две прокисшие сливы. Нос свисал уныло.
Толстой выпрямился на стуле, помолчал и, подумав достаточно, сказал с откровенностью:
— Дела российские во многом от наших стараний зависеть будут.
Савва Лукич ловил каждое его слово.
— России и царю Петру ныне великой помехой, коли не бедой явной, может стать нечестная игра здесь. — Толстой постучал пальцем в стол. — Подстрекаемые недругами нашими, боюсь, как бы османы заключенного мирного договора не нарушили.
Лицо Саввы Лукича стало строгим.
Хозяин кофейни, приняв стук пальцем по столу за приглашение, подскочил к гостям, но по выражениям лиц уразумел гололобый, что им в сей миг не до сладостей. Отошел, и чашки вновь заскользили в его ловких пальцах.
Тогда же объявились у Петра Андреевича в доброхотах иерусалимский патриарх Досифей, его племянник Спилиот, консул Рагузинской республики, серб Лука Барка.
Петр Андреевич писал в Москву: «Приятели, государь, господина Саввы весьма усердно работают в делах великого государя, и воистинно, государь, через них многие получаю потребные ведомости, понеже чистосердечно трудятся без боязни и от меня заплаты никакие не требуют, ниже чего не просят».
Толстой положил перо, помедлил. Он был удовлетворен, знал, что ныне должность исполняет достойно, и это было для него главным. Потер усталые глаза и, задержав пальцы на переносице, долго сидел так, зажмурившись, отдыхая от трудных мыслей.
Во дворе раздался шум, возбужденные голоса нарастали. Толстой отнял руку от лица, поднялся, вышел на галерею.
Филимон, вкативший во двор тележку с базара, кричал, наступая на чюрбачея — старшего из янычар. Тот что-то возражал, побагровев лицом. Толстой не торопясь спустился с лестницы. Филимон бросился к нему.
— Вот посмотри, — закричал, — Петр Андреевич, посмотри, на что похоже? Как приволоку съестное, он тут как тут… И хапает самое лучшее… Нет бы что поплоше… Самые добрые куски выбирает…
Подле янычара, на серых камнях двора, стояла корзина, полная мяса, фруктов и зелени. Чюрбачей таращил глаза, сокрушенно разводил руками, булькал непонятное, но Петр Андреевич разобрал: «бакшиш» и «аллах акбар». Строгие морщины прорезали лоб Толстого, лицо нахмурилось, и он, подступив к турку, сказал:
— Аллах, конечно, велик. Спору нет, но вот с бакшишем ты, братец, перехватил, — развел руками, — больно жаден, жаден!
— Вах-х-х, — выдохнул чюрбачей и откачнулся, сел на пятки. В лице его объявилась растерянность.
Петр Андреевич повернулся к Филимону, ткнул пальцем в корзину.
— Забери, — сказал, — но тоже понимать надо… — неопределенно пошевелил поднятой рукой.
Кашлянул, выпятил губы недовольно, пошел вверх по ступеням.
В Москве стояла зимняя непогодь. В улицах ветер гнал режущий лица, игольчатый снег, переметал дороги порошей, стучал в оконные ставни. Плоха была погода, самое что ни есть ненастье, когда веет и крутит, рвет и снизу метет. Кони, тянущие тяжело груженные сани к Мытному двору, шли, мотая обмерзшими инеем мордами, дыхание рвалось из лошадиных ноздрей серым, клубящимся паром. Шипы подков крошили, драли крепкую наледь дороги, оставляя злые рваные следы. Воробьи, нахохлившись, сидели за застрехами и не спешили к горячим лошадиным яблочкам. Топорщили перья, всем видом выказывая: «Оно бы неплохо поклевать, но пущай его… Ишь дует! Сколько склюешь — неведомо, но настынешь до дрожи точно. Подождем».
В передках саней, пряча ноги под овчину тулупов, горбились мужики, едва выказывая нахлестанные ветром глаза из обросших инеем воротников. Неуютная была погода, а ежели прямо сказать — беда.
В эти дни царь приехал в Москву, оставив в только что взятом на шпагу Шлиссельбурге гарнизон под командованием Александра Меншикова. Дорога — снежная, ухабистая — утомила Петра, и он перед самым въездом в Москву задремал, приткнувшись в угол возка и натянув до глаз медвежью полость. Во сне хрипел простуженным горлом, дергал ногой, и чувствовалось — нездоров, вовсе нездоров. Отросшая за дорогу борода обметывала подбородок Петра грязным налетом. Макаров, сидевший рядом с царем, поглядывал на Петра настороженно: не нравилось ему и то, что хрипит Петр, и то, что ногой дергает. Думал: «Простужен зело да как бы и не слег». А такое, знал, было не ко времени. У глаз Макарова собирались морщины. Когда стали въезжать на бугор к Пожару и кони, поскальзываясь и спотыкаясь, вовсе задергали возок, Петр проснулся. Сопнул по-ребячьи носом, заворочался под полостью и, качнувшись вперед, потянулся к оконцу. Увидел Кремлевскую стену, забитую меж зубцами снегом, башенные шатры и на них черные комья воронья. Ветер сбивал с крыш белую метельную взметь. Глянул в другое оконце: за схваченной инеем слюдой летели в низком небе кресты Василия Блаженного.
Петр откинулся на сиденье, сказал глухим после сна голосом:
— Вели поворачивать в Преображенское.
Макаров тотчас толкнул дверцу и, морщась от бьющего в лицо снега, закричал солдату на облучке:
— В Преображенское! В Преображенское!
Солдат, скособочившись, глянул на него и, не понимая, мотнул башкой.
— В Преображенское! — повторил, надсаживаясь, Макаров. Солдат, отворотив на сторону коробом торчащую шапку, наконец услышал и кивнул цареву секретарю: есть-де, есть, уразумел.
Макаров захлопнул дверцу и стал обирать с мокрого лица снег. Петр засмеялся коротким, фыркающим смешком, который всегда свидетельствовал о хорошем царевом настроении, но было непонятно, чему он засмеялся: то ли Макаров, моргавший смущенно, насмешил его, то ли рад был возвращению в белокаменную. Но говорили, царь-де Москву не любит. А это было неправдой.
Петр Москву любил, и особенно любил утренний город, когда едва-едва рождался над белокаменной день и Москва открывалась из царевых палат в Кремле улица за улицей, объявлялась из застивших взор сумерек налитая небесной синью река. А ежели в такой час случалось Петру распахнуть окно, то в лицо ударял столь бодрящий, настоянный на запахах печеного хлеба дух, что грудь щемило болью. Не заглядывая в дома, мыслью легко можно было увидеть: избяную тесноту, зев печи, по локоть обнаженные женские руки, подающие на под каравай. И Петр всей душой любил низенькие, тесные палаты с нависающими над головой потолками, с жаркими печами, к кирпичам которых можно было прижаться вот так, с дороги, с мороза, и вобрать в себя разом доброе, мягкое тепло, чтобы все косточки сладко заныли. Но особой приязнью царя в Москве было Преображенское. Здесь все было Петру дорого: старый дворец со множеством ершистых бочек и полубочек над крышами, необыкновенные, с развалистыми перильцами крылечки, тихая Яуза, катящаяся по светлому песочку. В саду, в пронзительно ясные осенние дни, на каждой травинке сверкали прозрачные капли росы, на крыше дворца коралловым пожаром загорались увядающие листья плюща. А еще виделось из детства: смешной ботик под парусом, вдруг шибко зажурчавшая за кормой вода, слепящие солнечные блики на рябившей под ветром стремнине. И он засмеялся, вспомнив неожиданно тот ботик, на котором когда-то хотелось ему уплыть в сказочную даль.
