Александр Соколов - Меншиков
И большой заслугой, ценнейшим качеством любого помощника своего Петр, наверное, будет считать то, что этот помощник не по-старому, поминутно оглядываясь на хозяина в ожидании его повелений, а по-новому, по-петровски, будет выполнять все задания. Стало быть, оказаться понятливым, ревностным и преданным исполнителем воли Петра — дороже всего! Это Алексашка понял отчетливо, ясно.
7
В народе шел ропот: связался царь с иноземцами — и какой же от этого прок? Одно баловство, от которого и люди понапрасну гибнут, калечатся, и казне извод.
Лефорт и Гордон советовали Петру не откладывать задуманное им настоящее дело: воевать ворота в теплое море — Азов. Просил и Иерусалимский патриарх Досифей: «постращать турок, чтобы они французам святых мест не пытались отдавать».
Франц Яковлевич передал Алексашке, чтобы при случае и он замолвил словечко за скорое начатие задуманного государем настоящего дела.[1]
— Иноземцам, — говорил Лефорт, — сейчас нет житья от попреков: говорят, что только они и совращают царя с пути истинного. Того и гляди слободские да посадские немцев в коль… возьмут…
— Были мы, мин херр, в Архангельске-то, — закидывал удочку Алексашка. — Что же, ледяная дыра! Да и та одна на все государство. В гавани восемь месяцев в году лед стоит. Край нищий, отлеглый, от заморских стран черт те где!..
— Ведомо все лучше вас! — буркнул Петр, догадавшись, с чьих слов Алексашка завел эти речи, и, расширив глаза, забарабанил пальцами по крышке стола.
Алексашка смекнул: дальше говорить — переть на рожон. Замолчал.
А как-то Петр сам разговорился:
— Подумывал я, грешным делом, Алексашка, через Белое море проход к Китаю либо к Индии отыскать… Прикинул — денег много занадобится да и времени тоже. А ведь нам недосуг!
— Недосуг! — мотал головой Алексашка, тотчас сообразив, что по каким-то причинам отвечать надо именно так.
Сильно прельщало Петра Балтийское море. Хотелось бы выйти к нему. Ну а как? Ключ-то к нему у шведов, в крепких руках, из них не вдруг вырвешь! Оставались моря Азовское, Черное. К их берегам тоже нужен был выход. Иначе как прочно укрепишься на Украине, страдающей невесть сколько лет от набегов турок и крымских татар?.. А потом… Турция с Польшей думают же поделить между собой Украину! Ежели сидеть сложа руки, то, чего доброго, они и столкуются… С какой стороны, стало быть, ни прикидывай, получается, что воевать с турками не миновать.
— И идти на Крым надо водою, — прикидывал Петр, правильно полагая, что, отказавшись от прежнего стратегического направления — через Крымский перешеек — и избрав новое — через Азовское море, он может застать турок врасплох. — Да, только водою идти!..
— Не так, как Васька Голицын, — понимающе подхватывал Алексашка, — голой степью весь припас волочил.
У Петра лицо спокойное, доброе, — редко Алексашке доводилось видеть такое. Сидит спокойно, глаза уставил на свечу, голос ровный, как книгу читает:
— Наши-то на низовьях Днепра да Дона с давних пор крепко погуливали… По Днепру дорога «из Варяг в Греки» звалась. Когда-то этой дорогой шли полчища Олега да Игоря… А наши казаки — те и Азов брали, и Трапезунд жгли, и Синоп. Один монастырь почти под самым Царьградом разграбили. Берега Черного моря прощупали крепко. Сбегали водой — на лодках, челнах. Припас гнали на баржах, косоушах, белянах…
Подумал. Вздохнул.
— И нам надо плыть.
Заглядевшись на непривычно спокойное царево лицо, Алексашка в такт его речи мотал головой:
— Плыть, плыть, мин херр!
На другой день у Лефорта была консилия генералов. Вернулся Петр на рассвете. Есть ничего не стал. Выпил квасу корец.
«Видать, от жарких речей да сухого ренского гортань запеклась», — решил Алексашка.
Потоптался Петр у стола, места, где шагать, было мало. Брякнулся в чем было на самодельный топчан… Кинул руки за голову:
— Подуровали, Данилыч, хватит!.. Пора настоящий порт воевать.
Замолчал. Лежал, уставясь в одну точку на потолке, Вздыхал. Видно, о чем-то сосредоточенно думал.
Данилыч набил большую застольную трубку, раскурил, подойдя к топчану, сунул в протянутую руку Петра.
— Турецкий, господин бомбардир!
— Турецкий! — мотнул Петр головой, потер переносицу. — Да… турецкий… — И вдруг спохватился: — Да ты это, аспид, про что?
Алексашка лукаво осклабился.
— Про табак, мин херр, что в трубку набил.
Петра словно пружиной подбросило. Вскочил, трубку в угол… Алексашка было отпрыгнул, но Петр ловко поймал его за вихры:
— А-а, пройда!.. Турецкий!
Оба, довольные шуткой, раскатисто хохотали, Возившись, споткнулись о ножку топчана, со смехом, кряканьем брякнулись на Алексашкину войлочную подстилку. Оба рослые, — словно дубовая колода упала. Падая, Петр ушиб руку. Сел… Потер локоть.
— Но покуда, — уставился на Данилыча внезапно зло округлившимися глазами, — языком не чеши!
Алексашка вскочил, изобразив на лице величайшее изумление, поднял плечи, раскинул руками.
— Мин хе-ерр!.. Ну, неужто…
Петр стукнул по полу кулаком:
— Дознаюсь — не взыщи!
И уже спокойно добавил:
— Бож-же сохрани, если бородачи раньше времени узнают о том. Тепленькими их надобно взять в этом случае. Понял?
— Понял, господин бомбардир!
— Ловко! — радовался Алексашка предстоящему лихому, как он полагал, молодецкому делу. — Значит, плыть на Азов, аж до самого теплого моря!.. Добро!..
Плавать он любил, а по морскому делу еще толком, как следует, руки не набил.
Помнится, когда один моряк из Саардама начал в Архангельске государя учить лазать на мачты, он, Алексашка, тоже было увязался, но без сноровки не получилось.
Петр смеялся:
— Где уж там!.. Слезай, долговязый!..
Будто сам ловок был или ростом пониже его?!
Не доводилось на настоящих морских судах и за рулевым колесом как следует постоять. Переяславльское озеро — то не в счет, лужа! А на Белом море, когда они с Петром первый раз по нему плыли, только страху набрались.
Как начало тогда их швырять возле Соловецкого монастыря! Памятно на всю жизнь. За лодейного кормчего Антона Тимофеева им с Петром Алексеевичем всю жизнь надобно бога молить. Ловко он тогда яхту провел в Унскую-то губу. Не он бы — аминь! Кормили бы они с Петром Алексеевичем своими белыми телами рыбок в пучине морской.
— Н-да-а!.. На этаком море шибко не разгуляешься. А на Азов плыть — любота!
8
На 1695 год был объявлен поход, но не на Азов, а на Крым: Петр хотел скрыть истинную цель предстоящей кампании.
Огромное войско — старая дворянская конница под командованием Бориса Петровича Шереметева и украинские казаки под начальством гетмана Мазепы — стягивалось к низовьям Днепра. Войско нового строя — полки Преображенский, Семеновский, Бутырский, Лефортов, вместе с московскими стрельцами и городовыми солдатами всего 31000 человек, — было двинуто в землю донского казачьего войска, прилегавшую к турецким владениям. Командование этим войском было поручено консилии трех генералов — Гордона. Лефорта и Автонома Головина, но приказы консилии могли вступить в силу не иначе, как с согласия бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева. Сам Петр принял на себя командование бомбардирской ротой. Данилыч находился при нем.
Собравшись в Тамбове, передовой Гордонов отряд в апреле месяце отправился сухим путем, через Черкасск, к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москва-рекой, Окой и Волгой. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идем», — писал Петр в Архангельск, Апраксину.
Плыли «с зело большими препонами».
Крепко держали противные ветры. В Дединове простояли два дня, в Муроме — три, «а больше задержка была, — как писал Петр Виниусу, — от глупых кормщиков и работников, которые именем слывут мастера, а дела от них — что земля до неба».
В Нижнем тоже долго стояли, дожидались отставших судов, которые «в три дня насилу пришли, — доносил Петр князю-кесарю Ромодановскому. — И из тех многие небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли».
За Нижним погода наладилась. Над рекой резво летали проворные ласточки и звонко щебетали, опускаясь к самой воде. Меж осок в заводинах, в светлых окнах, как в зеркале, опрокинулся лес. Бывало, что и густели волнистые овчины облаков и сдвигались, спускались ниже, плотно закрывая знойное солнце. Тогда темнело в прибрежных лесах, падали крупные капли дождя, чаще, чаще… косой пеленой лилась на поля и леса богатырская сила. Проливалась, и снова синела небесная глубь; пахло медом — зацветающей белой гречихой; веселели леса; ветер, облетая опушки, ласково сдувал с освеженной листвы крупные алмазные капли. И шелком блестели поля; дрожала, струилась, утопая в лазури, чистая, прозрачная даль.
