Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4
— Какая к черту у него тень, — заявил Хобби Элиот, который горячо отстаивал сложившееся мнение,— он так снюхался с дьяволом, что у него давно никакой тени нет. А потом, — рассудил он более разумно,— слыханное ли дело, чтобы тень падала в сторону солнца? А эта тень — или что бы это там ни было — тоньше и выше карлика и не раз ложилась между солнцем и Элши.
В любой другой части Шотландии все эти подозрения могли бы привести к расследованию, нежелательному для мнимого колдуна, но здесь они только вызывали чувство почтительного страха. Отшельнику, по-видимому, нравились те признаки робкого почитания, с которыми какой-нибудь случайный прохожий приближался к его хижине, испуганный и изумленный вид, с которым тот взирал на его фигуру и жилище, и поспешность, с которой все проходили мимо этого ужасного места. Лишь самые смелые останавливались, чтобы удовлетворить свое любопытство, бросив взгляд украдкой на стены домика и сад, и, как бы извиняясь, вежливо здоровались с их обитателем, который иногда снисходил до того, что бросал короткое приветствие или кивал в ответ. Эрнсклиф часто проходил этой дорогой и почти всякий раз осведомлялся о здоровье пустышшка, который, по всей видимости, решил обосноваться здесь навсегда.
Заставить его говорить о себе было почти невозможно; он вообще не желал разговаривать ни о чем, хотя казалось, что его мизантропия несколько смягчилась — вернее, его значительно реже стали посещать припадки безумия, признаком которого она являлась.
Из приношений он брал только самое необходимое, и никакие доводы не могли убедить его взять что-либо еще из того, что Эрнсклиф предлагал ему из благотворительности, а более суеверные соседи — по иным мотивам. Последним он платил за услуги советами, которые давал, когда мало-помалу люди стали к нему обращаться по поводу своих болезней или болезней скота. Он также часто снабжал их лекарствами, и в его распоряжении были не только растущие в тех местах травы, но и привозные медикаменты. Он дал понять своим пациентам, что его имя — отшельник Элшендер, но в народе его вскоре прозвали Мудрым Элши и Мудрецом с Маклстоунской пустоши. Кое-кто искал у него совета в других делах, кроме телесных недугов, и в этих случаях всех поражала его проницательность и чуть ли не пророческая верность его суждений, что в большой мере укрепило всеобщее убеждение в том, что он знается с нечистой силой. Приходившие к нему люди, как правило, оставляли свои приношения на камне, находившемся на некотором расстоянии от хижины; если это были деньги или какие-нибудь ненужные ему вещи, он либо выбрасывал их, либо так и оставлял на камне, не притрагиваясь к ним. Со всеми он держался одинаково грубо и необщительно, говорил мало и как можно более кратко, избегая всяких разговоров, не связанных с делом. Когда прошла зима и на его грядах появились овощи и коренья, он ограничил свой стол почти исключительно этими видами пищи. И все же он принял от Эрнсклифа пару коз, которые паслись на пустоши и снабжали его молоком.
Когда Эрнсклиф увидел, что его подарок принят, он навестил отшельника. Старик сидел на широком плоском валуне возле садовой калитки — это было местом приема посетителей и пациентов. Внутренность домика и сад он свято оберегал от вторжения незнакомцев, подобно тому как туземцы Таити оберегают свои молитвенные хижины; по-видимому, он считал, что любой человек осквернит их своим присутствием.
Когда он закрывался в своем жилище, никакие мольбы не «могли заставить его выйти или поговорить с кем бы то ни было.
Перед приходом к отшельнику Эрнсклиф удил рыбу в маленькой речушке неподалеку. В руке он держал удочку, а надетая через плечо корзина была наполнена форелью. Он уселся на камень почти напротив карлика, но тот, увидев уже знакомое ему лицо, не обращал на него никакого внимания, лишь время от времени поднимал свою огромную уродливую голову и окидывал его взглядом, а затем снова опускал голову на грудь, как бы в глубоком раздумье. Эрнсклиф огляделся вокруг и заметил, что отшельник расширил свои владения, построив загон для подаренных ему коз.
— Вы трудитесь не покладая рук, Элши, — заметил он, желая завязать разговор с этим необыкновенным существом.
— Труд, — отозвался карлик, — это наименьшее из зол, являющихся уделом жалкого рода человеческого; лучше трудиться, как я, нежели веселиться, как ты.
— Ничего не могу сказать в защиту наших обычных сельских развлечений — они не слишком-то гуманны, Элши, но все же...
— Но все же, — прервал его карлик, — они лучше, чем твои обычные занятия. Уж лучше проявлять свою бессмысленную и праздную жестокость по отношению к бессловесным рыбам, чем к ближнему своему. А впрочем, почему? Почему бы людям не набрасываться друг на друга и не пожирать один другого, пока все людское стадо не исчезнет с лица земли и не останется один лишь громадный и разжиревший Левиафан, а он, придушив всех и пожрав их вместе с костями, останется без пищи и будет реветь целыми днями, пока сам не подохнет от голода! Вот конец, воистину достойный человечества.
— Дела ваши, Элши, лучше, чем слова, — отвечал Эрнсклиф. — Вы сохраняете жизнь людям, которых облыжно хулите из ненависти к роду человеческому.
— Это верно, но почему я так делаю? Слушай же. Ты меньше других внушаешь мне отвращение, и я, пожалуй, изменю своим привычкам и скажу несколько слов из сострадания к твоей слепоте. Если я не могу насылать болезни на людские семьи и мор на их стада, я могу продлить жизнь тех, кто будет служить той же цели, уничтожая своих ближних. Умри Алиса из Бауэра зимой, юный Рутвин не погиб бы прошлой весной от любви к ней. Когда пронеслась весть, что рыжий разбойник Уэстбернфлет на смертном одре, никто и не думал гнать скот под охрану крепостных стен. Мои снадобья, мое искусство вернули его к жизни. А сейчас разве кто-нибудь осмелится оставить стадо на пастбище без присмотра или ляжет спать, не спустив собаку?
— Не спорю, — молвил в ответ Эрнсклиф, — излечив разбойника, вы не оказали большого благодеяния людям. Но, в противовес этому, возьмем моего друга Хобби, честного Хобби из Хейфута. Прошлой зимой ваше искусство излечило его от лихорадки, которая едва не стоила ему жизни.
— Так думают в своем невежестве простые смертные, — сказал карлик со злорадной усмешкой, — и они говорят так по глупости. Тебе случалось когда-нибудь видеть котенка прирученной людьми дикой кошки? Какой он игривый, какой ласковый... Но попробуй пустить его вместе с куропатками, ягнятами или утками — моментально проснется его врожденная кровожадность, жажда хватать, рвать на части, грызть и пожирать.
— Таков инстинкт любого зверя, — возразил Эрнсклиф. — Но какое это имеет отношение к Хобби?
— Это как бы образ его характера. Это копия с него, — пояснил отшельник. В настоящий момент он похож на ручное, безвредное домашнее животное, потому что ему не представляется случая проявить свои врожденные наклонности. Но вот прозвучит боевая труба, молодой гончий пес почует запах крови — и он станет не менее свирепым, чем самые дикие из его предков на границе, которые когда-то сжигали дома беззащитных поселян. Ты не сможешь отрицать, что даже сейчас он часто подбивает тебя на кровавую месть за зло, причиненное тебе в детстве.
Эрнсклиф вздрогнул, но отшельник, казалось, не заметил этого и продолжал:
— Боевая труба зазвучит, молодой пес будет лакать горячую кровь; тогда я посмеюсь и скажу: «Для этого я и спас тебя!»
После короткого молчания он продолжал:
— Вот для чего я лечу людей; моя цель — увеличить число страданий на земле и даже в этой пустыне сыграть свою роль в жизненной трагедии. Лежи ты на смертном одре — я из сострадания, быть может, пошлю тебе чашу с ядом.
— Премного обязан, Элши! Я не премину обратиться к вам в надежде обрести утешение с вашей помощью.
— Не обольщай себя надеждой, — отвечал отшельник, — что я наверняка уступлю мимолетному чувству жалости. Зачем мне избавлять глупца, способного столь хорошо переносить все тяготы жизни, от горя, на которое его обрекают собственные стремления и людская подлость? Зачем мне играть роль великодушного индейца и вышибать томагавком мозги несчастного пленника, лишив тем самым трехдневного развлечения своих соплеменников в тот самый миг, когда костры уже горят, щипцы накалились, котлы кипят, ножи наточены и все готово для того, чтобы терзать, жечь, поджаривать и резать несчастную жертву?
— Вы нарисовали страшную картину жизни, Элши, но она меня не пугает, — возразил Эрнсклиф.— В одном смысле наш земной удел — терпеть и страдать, но в другом — действовать и наслаждаться. После дня трудов наступает вечер покоя; даже терпеливое смирение находит награду в сознании выполненного долга.
