Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
Федор Ушаков впервые получил в команду самостоятельное военное судно. Правда, это был не фрегат и даже не бриг, а всего лишь малоподвижный, плоскодонный прам, у которого нос и корма ничем не отличались друг от друга. Но и прам со своими двадцатью двумя пушками большого калибра в нижнем деке и столькими же меньшими на открытой верхней палубе все-таки представлял определенную военную силу.
Прам через два дня должен был уйти к устью Дона, защищать его с моря.
Узнав обо всем этом, Федя тотчас побежал к Ермаковым поделиться своими новостями.
Любушка сидела с вязаньем в палисаднике. Она издалека увидала Федю и по его взволнованному, сияющему лицу поняла все.
— Лейтенант! Лейтенант! — по-детски прыгала она, хлопая в ладоши.
Из дому на ее крик вышла навстречу лейтенанту Марья Никитишна. Она уже на ходу вытирала фартуком губы, собираясь приветствовать Федю.
Сегодня Федя был оживленным и веселым, как никогда. Он даже прочел шутливую оду на день производства в лейтенанты. Эти вирши сочинил на Балтийском флоте какой-то безвестный пиит, и их переписывали и затверживали наизусть все мичманы:
Как держит небеса плечами.
Упершись в адско дно, Атлант,
О! Флотские, так между вами
Велик и мощен лейтенант!
О день! О дух мой восхищенный.
Ты, лейтенантом воскрыленный,
Пари, взносись до облаков!
Се мысленно уж там летаю,
Как орл: взор долу устремляю
И зрю несчастных мичманов!
Когда сели обедать, Марья Никитишна вынула из шкапика штоф с водкой, настоянной на каких-то целебных травах.
Пили за лейтенанта.
— Второй раз в жизни пью, — признался Федя.
— А в третий раз когда будем? — толкнула его локтем Любушка.
— Скоро. Когда же повенчаемся?
— Неизвестно, где и как устроишься, Феденька. Раньше поезжай, узнай, а после приедешь.
Федя насупился.
— Не бойся, я тебя обожду!
— Наживетесь еще вместе! Успеете надоесть друг другу. Вся жизнь впереди! — уговаривала Марья Никитишна.
Ушаков задумался. Было больно, было досадно, что на какой-то срок вновь откладывается то, о чем он мечтал эти месяцы. Но, здраво рассуждая, Марья Никитишна права.
Никто не мог сказать, какая пристань, какой берег станет на ближайший год базой для Федора Ушакова. Ясно одно: только не Воронеж. Значит, придется обосноваться где-то там, в Азове, или в малообжитом Таганроге, а потом думать о женитьбе.
Скрепя сердце Ушаков принужден был согласиться с этим.
Марья Никитишна утешала молодых, говорила, что в жизни моряка разлука с семьей — обычное, неизбежное зло, что так живут все моряки и так жила со своим покойным мужем и она.
А Любушка клялась, обещалась ждать жениха, не забывать о нем…
Ушаков вздохнул и сказал:
— Что ж поделаешь?.. Значит, так держать!
И вот настал день отъезда в Таврово. Ушаков уезжал ранним утром на шлюпке. Любушка и Марья Никитишна пришли провожать его. Хотя, кроме матросов, рабочих, грузивших на баржу разные припасы, на пристани не было никого, Федя, как всегда на людях, чувствовал себя стесненно.
Ушаков никогда не был особенно разговорчивым, а теперь слова и вовсе не шли у него с языка. Он отвечал односложно на вопросы Марьи Никитишны и не спускал глаз с любимой девушки. А Любушка прижималась к нему, и в ее голубых глазах дрожали слезинки.
— Ваше благородие, шлюпка готова! — крикнул со шлюпки унтер.
Федя поцеловался с Марьей Никитишной и порывисто обернулся к Любушке.
Она, плача, упала в его объятия.
Ушаков прижал к себе эту хрупкую, тоненькую девушку. Слезы сдавили ему горло, но он сдержался.
Еще раз поцеловал ее и, ссутулившись, быстро пошел к шлюпке. Лицо его было хмуро. Брови сдвинуты плотнее обычного.
А матросы, катавшие с пристани на баржу бочки со смолой и бухты канатов, видя это прощанье, весело затянули:
Матрос в море уплывает.
Свою женку оставляет.
Вот калина,
Вот малина…
Закрепили паруса,
Прощай, любушка-краса!..
Эта всем известная шуточная песенка била, что называется, не в бровь, а в глаз.
— Феденька, погоди, возьми! — бежала сзади за Ушаковым Марья Никитишна, протягивая ему сверток с провизией.
Ушаков машинально взял сверток и прыгнул в шлюпку.
Пристань, берег, Воронеж, милая сердцу Чижовка стали удаляться.
Все уменьшалась и уменьшалась на берегу фигурка Любушки, машущей платком. И вот наконец она слилась с берегом. Федя так отчетливо, так ясно представлял себе глаза, рот, улыбку Любушки, каждую черточку ее милого личика, что ему казалось: стоит только протянуть руку — и вот она, улыбающаяся и любимая!
Но с каждым дружным взмахом весел гребцов Любушка удалялась от него все больше и больше.
XII
За весь первый год командования прамом Ушаков был на берегу только один раз. В этот раз ему удалось отправить с оказией письмо Любушке. Он просил ее ждать, не забывать. Но обстоятельства складывались так, что пока ни о каком семейном устройстве думать было нельзя. Приходилось заботиться о другом: о выполнении порученного важного задания — охранять от врага устье Дона — и о вверенной Ушакову команде.
Ушаков был исполнительным, аккуратным подчиненным и потому командиром оказался требовательным и строгим. Начальник Азовской экспедиции вице-адмирал Сенявин оценил дельного, расторопного лейтенанта, давал ему разные ответственные поручения.
Ушаков безукоризненно выполнял их.
Свое морское дело Ушаков любил, был от природы деятелен, и работы у него всегда хватало, так что скучать не оставалось времени.
Он тосковал по Любушке и тревожился, не получая от нее никаких известий, но терпеливо переносил разлуку. Ждал, что когда-нибудь она все же окончится. Любушка, может быть, и давала о себе знать, но поймать Ушакова было нелегко; плавая два года по Азовскому морю и рекам, он нигде не засиживался долго.
До Азовской флотилии докатился гром славных Хиосской и Чесменской побед русского флота.
Чтобы заставить Турцию воевать на два фронта и тем самым помочь своей сухопутной армии, сражавшейся с турецкими полчищами в Молдавии и Валахии, Россия отправила из Балтийского моря в Архипелаг эскадру под командой вице-адмирала Григория Андреевича Спиридова.
Спиридов был талантливым, бесстрашным командиром. В боях у острова Хиос и в Чесменской бухте он уничтожил значительную часть всего турецкого флота.
Корабль «Три иерарха», на котором Ушаков, будучи мичманом, плавал в Финском заливе, тоже вошел в состав первой эскадры Спиридова. «Три иерарха» участвовали в знаменитых Хиосском и Чесменском сражениях, и теперь Федор Ушаков жалел, что его послали на Дон, а не оставили на «Трех иерархах».
Там, в Средиземном море, его товарищи дрались с сильным врагом и побеждали, а он здесь занимался скучным, невоенным делом — проводил караваны с лесом.
Летом 1772 года небольшие русские суда совершили первые переходы по Черному морю — прошли с депешами из Дунайской армии в Таганрог.
В это лето и Ушаков тоже впервые вышел на черноморские просторы.
Черное море не походило ни на одно из тех, которые знал Ушаков: ни на суровое, холодное Белое море, ни на скучное и серое Балтийское. Оно казалось необычайным.
Когда-то средиземноморские греки второпях обозвали его «негостеприимным» и лишь потом, приглядевшись к нему получше, стали именовать Понтом Эвксинским — «гостеприимным».
Турки же считали его черным: Караденгиз19.
А оно было не столько черным, сколько синим, голубым, зеленым — разным. Оно переливалось всеми цветами, каждую минуту было неповторимо иным. Оно принимало тысячи различных оттенков: солнце, небо, облака, ветер, горы — все заставляло его изменяться.
Не похожими на иные были и прекрасные крымские берега.
Это дикое нагромождение голубых, розовых скал, стремительно падающих с поднебесной высоты в бирюзовую воду, в пенистое кружево буйного прибоя.
Эти небольшие заливы и уютные бухточки, защищенные каменными обвалами.
Эти причудливые гроты, спрятанные в расщелинах скал, обвитые вечнозеленым плющом.
И эти запахи полыни, чабреца и мяты, которые приносит с крымских гор легкий ветерок.
Черное море — то ласковое, то грозное — казалось Ушакову пленительно-сказочным синим морем, о котором он грезил с детства.
Ушаков увидал его только сейчас, но оно было знакомое, свое, Сурожское море…
Федор Ушаков плавал из Таганрога в Каффу20 и Балаклаву, которая стала сборным местом для крейсеров, охранявших крымские берега.
Тихая Балаклава с ее уютной изумрудной бухтой полюбилась Ушакову.
