Владимир Афиногенов - Белые лодьи
Достаточно было взгляда, чтобы увидеть — заварил всю эту бузу[25] чернобородый, который давеча просил Аристарха задать лошадям корм.
Сынишка Аристеи тоже высунул голову в дверь, спросил:
— Мама, почему они шумят?
— Служанка! — живо крикнула Аристея. — Забери мальчика! А ты, велит, опусти дротик жалом вниз.
Недаром она была дочерью старейшины рода — умела повелевать, а в минуты опасности брать себя в руки и принимать нужные решения.
Солевары, завидев на ступеньках дома хозяйку и выразительный жест солдата, говорящий о мирных намерениях, слегка расступились и тоже опустили оглобли. Вперёд вышел чернобородый:
— Прости нас, сестра, но виноват он, главный велит. Вместо овса кинул в кормушку лошадям не пойми что — не сено, а труха. Вот и… А солдаты бросились защищать своего начальника, тогда мы за оглобли и взялись…
«Дурни, русские дурни, вернётся муж, что я скажу ему? Да он чернобородого вздёрнет на первой берёзе, даже если и поверит мне, что солевары правы и что следует в первую очередь наказать за ослушание Аристарха… Согласно «Кодексу Юстиниана»[26] человек, особенно тот, кто иного с византийцами происхождения, оскорбивший ромея действием, подвергается смерти. Как же уберечь чернобородого?… — И тут сердце Аристеи радостно забилось: древлянка увидела скачущих на конях Фоку и Клуда. — Вот Доброслав и…»
— Отпустите Аристарха, — приказала солеварам. Те нехотя, огрызаясь, развязали велита, отдали дротик и щит.
— Всадники приблизились настолько, что виден был красный нос Фоки. Велит скакал, раскачиваясь в седле, бормоча псалмы Давида.
— А вот и мы, почтеннейшая хозяйка! — увидев Аристею, воскликнул Фока и, слезая с лошади, упал на карачки… Но никто даже не улыбнулся.
Доброслав поприветствовал Аристею, кинул взгляд в сторону угрюмых мужиков, перевёл на велита Аристарха, который озирался по сторонам, как бы ища поддержки. Клуд видел, как солевары развязывали Аристарха, понимающе усмехнулся. Эта усмешка не ускользнула от внимания древлянки, она подумала: «Он и поможет чернобородому…»
Пригласила в дом. Мальчик, увидев Доброслава, с визгом кинулся ему на шею, забросал вопросами:
— Почему давно у нас не был? С солеварами ты тоже поедешь? А где твоя большая мохнатая собака?
— Где-то в горах, малец, а может, бегает по берегу моря?
— Значит, ты не знаешь где? А ещё колдун…
— Почему, знаю… Знаю, что скоро она прибежит домой и с нею будет важный щенок… И тогда назовём его Буком… Мать — Бука, он — Бук… Станет через год огромным зверем… И тогда мы здорово заживём!
— Колдун, ты покажешь мне его?
— Как знать, может, и покажу…
Сели за стол. Аристея велела накормить мальчика и отослала его в спальню.
За окном уже сгустились сумерки. Лишь синяя полоса не исчезала над холмами, но потом и она будто накрылась тёмным пологом со сверкающими редкими звёздами. В домах поселян засветились лучины; велиты, бряцая оружием и щитами, протопали в свою казарму; солевары, всё ещё не остывшие от ссоры, переговариваясь, забрав с собой кожухи и тёплую одежду, побрели в отведённую им деревянную клеть.
Доброслав спрыгнул с каменных ступенек дома, догнал чернобородого, стукнул по плечу. Тот обернулся.
— Как зовут тебя?
— Дубыня.
— Дубыня… Дубыня и есть. Зачем скандал поднял? Хозяйка велела сказать — уходить тебе надо… Вернётся тиун — головой поплатишься. Понял?
— Ты кто такой?
— Неважно… После поговорим, когда из Херсонеса вернусь. Если, конечно, боги дадут нам ещё раз встретиться.
— А-а, понятно. Значит, за тобой велит ездил. Доброславом звать?
— Угадал…
— Скажу я тебе, Доброслав… Не могу я бежать… Мне в Херсонес очень надобно. Жуть как надобно!
— Но оставаться тут тебе нельзя… Даже до утра. У ромеев, сам знаешь, законы строгие.
— Ещё как знаю! На своей спине не раз испытал… Только в Херсонес я попасть в любом случае должен. Найти там одного человека и передать, что его мать умирает.
— Хорошо, Дубыня. Тогда сделаем так: ты сейчас покинешь двор тиуна и будешь ждать обоз в лесу возле озера Чёрного, на кумирне Белбога, ведаешь, где это?
— Ведаю. Приходилось бывать…
— В обоз нам дадут велита Фоку с солдатами — попрошу Аристею. А он видел тебя мельком и вряд ли что понял: пьяный. На рассвете к нам и примкнёшь… А теперь — двигай! — Клуд пристукнул кулаком по могутной спине задиристого солевара.
Дубыня внял словам Доброслава, забрал с собой душегрейку, шерстью вовнутрь, сработанную из волчьей шкуры, перекинул её через плечо; кто- то из друзей-доброхотов сунул ему ковригу хлеба, и чернобородый, сбоку обойдя каменные хранилища, как некогда их обегала Бука, вышел в степь.
Но не успел пройти и одно поприще, как услышал гортанные крики, топот коней и скрип телег.
Схоронился в кустах можжевельника и вскоре увидел при свете луны на лошадях ромейских солдат в кожаных шлемах, с копьями, остриями задранными кверху, — сигнал для нападающих, будь то разбойники, рыскающие по степи, печенеги или хазары, что отряд готов принять бой и будет сражаться до конца.
На вороном коне сидел, закутавшись в лисью шубу, в золочёном шлеме человек при мече, но без копья. Сзади отряда перекашивались на неровной дороге гружёные доверху телеги: в них были навалены холсты, бочки с сотовым мёдом, солониной и дёгтем, выделанные кожи.
«Тиун возвращается! — догадался Дубыня. — Вовремя я улизнул. Спасибо тебе, Доброслав… Ишь, сколько награбили, сволочи! Хуже всяких татей… Вот собрать бы обиженных канальями ромейскими да и тряхнуть весь обоз, а этих толстомордых в кожаных шлемах засмолить в те бочки и бросить в Понт — плывите к своим берегам, в Константинополь… Вот смеху-то будет!» И Дубыня даже прыснул в кулак, представив, как качаются на волнах тысячи бочек, как они, кувыркаясь и налезая друг на друга, достигают бухты Золотой Рог, как спешно бегут с крепостной стены стражники и — каково удивление! — в выловленных бочках обнаруживают засмолённых собратьев…
Проехал отряд с обозом. Дубыня вышел из-за куста, надел душегрейку, передёрнул плечами и улыбнулся, почувствовав, как приятно пощекотала голое тело грубая волчья шерсть…
Луна поднялась высоко, подёрнулась красной пеленою, и осветилось всё на земле пурпурным цветом; особенно багрово затрепетали дали, там, где расположилось Чёрное озеро, поросшее лесом, в котором находилась кумирня Белбога. Страх охватил Дубыню, но надо было идти туда, говорил Доброслав, он должен ждать их там. Можно было, конечно, схорониться где-нибудь здесь и скоротать ночь, а на рассвете встретить обоз с солью и дарами. Ну а вдруг Доброслав поведет его другой, ведомой только ему дорогой, и они разминутся? Даже если и встретятся потом, что скажет Дубыня ему и своим друзьям — солеварам? Мол, струсил?… «Нет, дорогие мои, в дубынинском роду ещё ни одного труса не было… Вперёд, к багрянцу!»
И как только чернобородый принял такое решение и зашагал споро, кровавая пелена стала сходить с луны, дали снова засеребрились и травы будто покрылись инеем, но не хрустели, а мягко стелились под ногами.
Дубыня легко ступал, словно его несли крылья. Он взбирался на холмы, покрытые лишь небольшими кустами можжевельника, спускался в долины, перепрыгивал ручьи с текущими в них быстрыми водами — и вот она, гряда тёмного леса с вековыми деревьями дуба и ясеня, отбрасывающими длинную тень на пологую равнину. По этой равнине шла к лесу широкая, чуть извилистая дорога, и Дубыня подумал, что по ней как раз и должен пройти на рассвете обоз Доброслава.
Ступив на неё, чернобородый поправил висевший на кожаном поясе нож с остро заточенным концом, огляделся и прислушался.
Где-то там, в той стороне, откуда шёл, раздался жуткий вой одинокого волка. Ему откликнулись сразу несколько. Дубыня поблагодарил Велеса за то, что уберёг его от встречи с ними, и вспомнил, что и дед был растерзан в зимнем поле этими зверями.
Дубыня взглянул на лес, на луну, плывущую по клубящимся облакам, словно лодья по бурным волнам, и снова в его сердце стала проникать непонятная тревога.
И тут взгляд его упал на одиноко растущую обочь дороги сосну. Ширины она была необыкновенной. Если даже всем солеварам, которые пожаловали с Меотийского озера на двор тиуна, а их было семь человек вместе с Дубыней, взяться за руки, то и тогда её не обхватишь, разве что когда в эту живую цепь встанет Доброслав Клуд…
К тому же она была низкой; ей, растущей на равнине, на порядочном расстоянии от теснины лесных деревьев, не надо было тянуться среди них к свету, солнечного тепла ей тут с избытком хватало. Была и уродлива, как всякое изнеженное существо, тронутое хворью: на стволе то тут, то там выпирали безобразные наросты величиной с человеческую голову, толстые ветви закручивались вокруг них, словно какой-то неимоверной силы смерч налетел на эту сосну и крутанул её несколько раз; крона же стелилась ровно во все стороны и напоминала плоскую крышу аланских жилищ.
