Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев
– Чем могу служить, мирные странники?
– Дай что-нибудь поесть, – проговорил Григорий и уселся у очага, вытянув руки над огнем.
– Это сейчас, – мужчина позвал кого-то с кухни, в трапезную вошла молодая девушка с большими толстыми щеками, – приготовь, Анушка, обед для гостей столь званных.
Девушка кивнула головой и ушла. Монахи уселись за деревянный стол и налили каждый себе по кружке горячего молока. Немного согревшись и наевшись гусятины, они отправились снова в путь. Они были рады, что ни хозяин, ни его по видимому дочь не приставали к ним с расспросами.
Путь их лежал дальше, на запад, в сторону Киева.
Глава 5. Первое признание
В царских палатах было тепло от множества свечей. Луч солнца, пробивавшийся сквозь решетчатое окно, разделял большой зал на две части. Сводчатый раписной потолок, позолоченные подсвечники, резные деревянные колонны – все говорило о пышности и роскоши царского дворца. Но сам царь был не рад ни славе, ни богатству, ни власти. За последние несколько дней он осунулся, под глазами нависли тени, лоб прорезали множество морщин – словно много лет прошло, а не пару недель.
Еще тогда, когда в Москве объявился мнимый царевич Димитрий Годунов приказал своим лазутчикам изловить подлеца, осмелившегося взять на себя царское имя. Но тот словно в воду канул. Тогда было решено искать его за пределами Москвы где только можно, но поиски не увенчались успехам. Правда, поговаривали, будто кто-то видел трех монахов, шедших по направлению к Литве, но царь не придал этим слухам никакого толка: мало ли странствующих монахов да бродяг ходят по русской земле.
Борис Годунов созвал думу, состоящую из бояр, духовенства и старших среди военных командиров. Долго обсуждали вопрос о поимки самозванца, но так ни к чему не пришли, словно для них лучше было бы видеть на троне неизвестного молодого беглеца, а не его, Годунова. Отпустив всех, государь стал прохаживаться по палатам, а в голове стоял один и тот же вопрос: кто мог научить молодца, кто стоял за всем этим? Ясно, что сам молодой человек, которому всего лишь двадцать лет, не мог сам решиться на подобный шаг, скорее всего, за его спиной стоял могущественный покровитель, тот, который давно мечтал повергнуть нынешнего царя в прах. Сначала подозрения Годунова упали на бояр, в особенности на семью Романовых, которые до сих пор не могли простить ему опалы, к тому же, самозванец когда-то служил при их дворе, и они этим могли воспользоваться. Затем под подозрение попали иностранцы, бывшие тогда в Москве, и мечтающие о разрушении Руси.
«А, может быть, – думал Борис, – может быть, к этому причастны и другие люди?» И только он об этом подумал, как где-то неподалеку зазвенел колокол. Царь подошел к окну и глянул вдаль, его взор упал на крышу Чудова монастыря, что ярко блестела на солнце. Годунов вздрогнул, это был знак. Так вот от куда выползли змеи? Изменники в рясах, бунтовщики! Недаром еще Иван Грозный не любил священнослужителей Чудова монастыря, ибо там подстригались опальные бояре да дворяне, и чаще всего, не по доброй воле.
– Так вот он откуда, Иуда! – сказал вслух Борис и потер левой рукой бороду.
Да, так и должно было случиться. Многие монахи ненавидели государя, вот почему в последнее время, как рассказывал патриарх Иов, происходило что-то непонятное. То один монах убежал, то другой. И нигде не видно было их следов. Но кто стоял за самозванцем? Каково имя этого мерзавца, дерзнувшего на государя своего? Годунов принялся мысленно перечислять имена всех тех, кто обладал хоть какой-то властью в монастыре. Вообще, заговорщиком мог стать любой, тот же Иов. Но нет, патриарх слишком умен и хитер, нет, не мог он поддержать самозванца. Тогда кто же? Снова раздался звон колоколов, народ на площади повалил в храм, крестясь перед его воротами.
Годунов отошел от окна и устало сел в резное кресло с золотыми ручками. Вдруг к нему, чуть ли ни бегом, ворвался командир стрельцов и с поклоном сказал:
– Государь, заставы поймали некоего человека, который рассказал, будто бы сам провел беглецов на границу с Литвой.
– Что?! – царь вскочил на ноги и, подбежав к командиру, спросил. – Где его поймали? Кто он?
Командир достал завернутый лист бумаги с печатью и ответил:
– Тут все подробно написано, мой повелитель.
– Я хочу знать здесь и сейчас, кто этот человек, каких беглецов и куда он провел?!
– Того бродягу, что изловили заставы, звать чернец Пимен, что из новгород-северского монастыря. Он-то и рассказал, будто сам лично провел троих монахов из Москвы до первого литовского села, а затем вернулся назад, но по дороге был пойман.
– А он не сказал, что за монахи такие были? – ровным голосом спрашивал Годунов, хотя сам внутри весь трясся.
– Да, сказал. Два постарше, третий совсем молодой, не больше двадцати лет. Тех, которые постарше, звать Варлаам да Мисаил. А молодого зовут Григорий, живший в Чудовом монастыре.
– Григорий?! Не тот ли это малый, что был некогда при патриархе Иове?
– Государь, прошу простить меня, но чернец Пимен больше ничего не мог сказать. Он даже не знал, куда и зачем шли те трое в Литву.
– Ясное дело. Скрывались от царской рассправы, – ответил Борис и усмехнулся, только радости не было.
Отпустив командира стрельцов, царь стал ходить взад-вперед, рассуждая сам с собой: «Значит, в Литву убежал собачий сын. Ну ничего, изловлю тебя и там!»
В висках снова появилась боль. Морщась от нее, Годунов скинул шапку Мономаха и пошел к себе в покои. Проходя мимо большой деревянной двери он остановился и прислушался: из комнаты доносился приятный женский голосок, поющий песню о любви. Царь прислонился к двери и закрыл глаза, по его щеке покатилась слеза. Столько забот взвалилось на него в последнее время, что он забыл о своей семье: жене и детям. Столько дум, столько сил истратил он на самозванца, который уже был далеко, а тут, под рукой, росли свои чада. Отворив дверь, Годунов прошел в горницу и сел на большую скамью, покрытую шелковым покрывалом с бахромой. Молодая девушка с длинными до талии волосами, которые были заплетены в густую косу, сидела за работой: она вышивала картину с изображением птиц, сидящих на ветвях. При царе девушка встала и с поклоном опустилась на низенькую табуретку, поцеловав Борису руку.
– Как поживаешь, батюшка? – спросила она, поднимая большие карие глаза.
– Все дела да заботы, дочь моя, Ксенюшка, – Годунов положил ладонь ей на голову и пригладил шелковистые волосы.
Тут послышались шаги. В комнату вошли юный мальчик и женщина средних лет. При виде царя юноша вскричал от радости и бросился к нему.
– Отец, ты так долго не навещал нас! – радостно воскликнул Фёдор.
Царь широко улыбнулся, едва сдерживая слезы. Так вот, что значит счастье? Он видел рядом сына и дочь, супругу, которая села подле него и взяла его холодную руку в свою. На какое-то время Борис позабыл о недовольстве народа, о неком иноке Григории Отрепьеве, которого пытался изловить и казнить, о злобных лицемерных боярах и священнослужителях, скрывающие за своей религиозностью подлые лица. Все это отступило назад, уступив место безмятежности и покою.
Вот перед ним умное, красивое лицо сына; вот скромница-девица Ксения, вот жена Мария Григорьевна, дочь Малюты Скуратова. Ему так не хотелось возвращаться к прежним государственным делам, которые отняли у него последние силы. Но думы о «царевиче» вновь овладели им, и не в силах более сдерживаться, он взглянул на Марию и тихо спросил:
– Что мне делать?
– Утешься, мой супруг. Может быть, это всего лишь слухи, – ласково проговорила она.
– Нет, лазутчики поймали на границе с Литвой какого-то бродягу, который признался, что сам лично проводил беглецов до литовского селения. Что мне делать? Что? Самозванец уже зарубежом, мне не достать его. Боюсь, как бы он не заручился поддержкой таможных князей, которые давно поглядывают в нашу сторону.
– Всем известно, что царевич Димитрий мертв. Ты сам приказывал Василию Шуйскому объявить на Лобном месте об этом как свидетелю рассправы над мальчиком. Кто теперь поверить какому-то беглому монаху?
– В том-то и дело, что Шуйскому многие не верят, ведь он действует, как они говорят, в моих интересах. Кому они вообще поверят? В их глазах, некий царевич – это бич мой, рассплата за грехи мои, вот почему я боюсь восстания, ибо если это случится, то прольется кровь, и кровь это будет моя, а за мной погибнете вы все.
– Если народ не верит Шуйскому, тогда пусть инокиня Марфа признается на площади о том, что ее сын жив. Вряд ли кто-то усомниться в ее словах.
– Ты думаешь, Нагая поможет нам? Она же ненавидит меня и будет только рада моему падению.
– И все же стоит попытаться призвать ее. Ведь вряд ли мать отречется от памяти покойного сына только для того, чтобы навредить тебе.
