Александр Спешилов - Бурлаки
Вахромея развязали. Он порывисто схватил руку Кондрякова, поцеловал ее и заплакал.
Кондряков отер руку о бушлат и бросил ему:
— Гадина ползучая…
Взошло солнце. Я ударил в колокол. Один за другим выходили матросы из кубрика, оплескивали лица холодной водой и садились на палубе за стол, на котором уже стояли два медных чайника.
Никто ни словом не обмолвился о ночных происшествиях. И только когда стали выходить из-за стола, Заплатный сделал жест, как бы собираясь ударить старшего матроса. Вахромей смешно, по-бабьи, скрестил руки на животе.
Грянул хохот. Больше всех смеялся сам Вахромей.
На карчеподъемницу нагрянула комиссия: начальник отделения Казанского округа путей сообщения инженер Зубайло-Милославский, начальник Верхнекамского технического участка Великанов, заведующий затоном Желяев и практикант Попов. Все в узких брючках в обтяжку, в белых кителях, в форменных фуражках с белыми околышами.
Комиссия осмотрела суда. Заглянули начальники в трюм, в каюты, брезгливо потрогали снасти. Великанов, коротконогий толстяк с бородой клинышком, пыхтя и охая, забрался для чего-то на крышу брандвахты и пошатал печную трубу. Потом Зубайло-Милославский потребовал список матросов, и началась перекличка.
— Заплатный Андрей! — выкликал Сорокин.
— Я!
— Кондряков Михаил!
— Есть!
— Панина Екатерина!
— Я буду…
— Сорокин Трофим!
«Как, — подумал я, — будет выкручиваться старшина за своего двухлетнего внука?»
— Здесь я! — басом ответил Вахромей Пепеляев…
Комиссия составила акт, по которому выходило, что команда налицо, карчеподъемница готова к буксировке.
Вечером в затон тихим ходом вошел буксирный пароход «Орел» и пристал к нашим посудинам.
— Здорово, ребята! — поздоровался с нами капитан «Орла». — Доброго здоровья, Василий Федорович… У меня приказ взять тебя на буксир до самого Кая. Одно плохо — вода велика. Недели две прошлепаем, не меньше. Мы выкачали якоря, вытянули с берега чалки.
— Ну, с богом…
Пароход взял нас «под крыло» и вывел из затона. На плесе отошел от карчеподъемницы и уже на вытянутом буксире потянул ее вверх по реке.
Раздался свисток на молитву. На пароходе закрестились лоцман, капитан, а у нас — Сорокин. Стоя на коленях, молился Спиря Кошелев, за его спиной гримасничал старший матрос, а нас разбирал смех. Сорокин положил последний поклон, пригрозил:
— В тартарары вас, нехристи окаянные…
На корме у нас сидел новый вахтенный чувашин Максим и вслух думал о своей родине:
— Васька-Сурск хорош, а город Чуксар всем городам город. Хлеба-ту, лыка-ту, мочала-ту, лаптей-ту, церквей-ту, едри твою мать!
На носу брандвахты собрались матросы. Спиридон Кошелев вытащил старую, с заплатанными мехами гармошку. Заиграл «Стеньку Разина». Андрей Заплатный затянул:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Песню подхватил хор. Пели так, что возникал перед глазами, как живой, сам Степан Разин. Так и казалось, что из-за острова вот-вот выплывут острогрудые «Стеньки Разина челны».
Пели с воодушевлением, страстно, забывая все — и работу, и нужду, и самого Сорокина с его внуком и карчеподъемницей. Так могли петь только арестанты да бурлаки.
Наш караван плыл на север, в приуральскую тайгу.
6В буксировке время проходило медленно и тоскливо. Вставали мы по привычке в пять часов утра и до обеда слонялись по палубе. В двенадцать часов кок Катя Панина и вахтенный матрос выносили из кухни железный таз с варевом из солонины. Мы чинно рассаживались вокруг стола и кто откуда доставали свои ложки. Старший матрос ударял ложкой по краю таза, и все набрасывались на еду. Не успеешь оглянуться, как в посудине остается лишь жижа без единого кусочка мяса.
Я со своей деревенской ложкой первое время жил впроголодь. Катя Панина, заметив это, подарила мне большую бурлацкую ложку. Я научился сразу вытаскивать по три куска мяса. Раз, не дождавшись сигнала старшего, я полез за мясом и получил такой удар ложкой по лбу, что не сразу очухался. Это Катерина Панина соблюдала в своем кухонном деле справедливые бурлацкие порядки.
В конце обеда выносились на стол кости. Блюдо это считалось лакомством. Кости ели по очереди. Получивший кости подолгу сидел на палубе, выковыривая мозги из желтых мослов. Некоторым доставались одни ребра. Ни жиру, ни мяса. Над такими подтрунивали:
— Не мясо ешь, а кости гложешь.
Нам делать было нечего, а Спиридону Кошелеву дня не хватало. Он с утра до вечера портняжил. Из старых штанов шил новые фуражки. Вскоре вся команда стала щеголять в невообразимых головных уборах. Коку Кошелев из старого казенного полотенца сшил настоящий поварской колпак. Свою соломенную шляпу Катя выбросила «воронам на гнездо».
В одном месте пароход пристал к берегу грузить дрова. С каким удовольствием мы вышли на твердую землю! Пароходским помогли и свои дровяные запасы пополнили.
Пока мы таскали дрова, Вахромей с двумя матросами отправился на лодке за Каму, где маячили балаганы рыбаков, и привез оттуда пуда два свежей рыбы.
— На какие вши купил? — спросил Сорокин Вахромея.
— Я, господин старшина, не хуже тебя умею в мутной водичке рыбку ловить.
— Отобрал, что ли?
— Нет! Сами дали. Припугнул только, что на нашем пароходе большие начальники. Нельзя не угостить. Иначе забуксируют все невода — и пропал рыбацкий промысел. Поверили. На мой век дураков хватит…
— Ну и ну! — удивился Сорокин. — Катька! Забирай рыбу, вари уху!
Панина выбрала самолучшую рыбину и унесла на кухню. За ней увязался Спиридон Кошелев. Через минуту мы услышали ожесточенный спор. Вдруг на палубу выбегает Кошелев с большим судаком, которого он держал обеими руками за красные жабры.
— Робя! Что за рыба? Сроду не видал.
Мне захотелось пошутить над Спиридоном. Я сказал:
— Не видишь разве? Ерш.
— А ведь походит на ерша, — обрадованно проговорил Спиря и снова отправился на кухню.
С этим же судаком выбежала Катя Панина.
— Верно, что ли? Спирька говорит — ерш.
— Что ты, девка? Какой ерш? Это окунь. Гляди-ко, как перья расшеперил, и полосы на становом хребту седые, — объяснил Катерине Заплатный.
— Я и то говорю — окунь, а он заладил свое: ерш, ерш.
Катя возвратилась на кухню, и там поднялся содом.
— Окунь, окунь! Будь ты проклят! — визгливо кричала Катерина.
— Ерш! Ерш! — глухо и тяжело вскрикивал Спиридон.
И, подгоняемый кочергой, под смех матросов Спиря выскочил из кухни. За ним вдогонку полетел злополучный судак и упал за борт.
Когда поспела уха, Катя заявила, что если Спиридон сядет за стол, она всю рожу ему поварешкой размозжит.
С этого дня Спиря возненавидел ершей, а Вахромей дал ему прозвище «ершова порода»…
Тихо продвигался наш караван вверх по реке. «Орел» шлепал своими деревянными плицами по быстрой воде и тяжело пыхтел. Шли мы по версте в час.
Я пристально вглядывался в синюю даль — все пытался увидеть знакомую церковь на высоком горном берегу. Совсем-совсем недалеко мои родные места — бурлацкий увал.
Но, как назло, один случай еще на сутки отдалил встречу с родными. Однажды утром пароход отклонился от фарватера и по старице завел караван на залитые полой водой луга. На пароходе заметили это, когда по его бортам и по окнам нашей брандвахты захлестал ивняк. Карчеподъемница шаркнула днищем о землю. Буксир не выдержал и с визгом порвался. Один его конец ударил по рубке парохода, другим концом на карчеподъемнице снесло мачту, без памяти свалился на доски палубы вахтенный матрос Максим. Спиридон Кошелев, стоявший на борту с шестом, полетел в холодную воду.
— Спасите, тону!.. Ради Христа!..
Спустили лодку и вытащили «утопленника». Максиму мачтой сломало ногу и повредило ребра. На пароходе пострадал штурвальный.
Пока пароход порожняком отвозил в ближайшее село пострадавших, мы целые сутки простояли на якоре.
Когда пароход возвратился и вытащил карчеподъемницу на плес, у нас на левом судне обнаружилась течь. На стоянке мы не заметили, что днище повреждено, да и напор воды был небольшой. На ходу — другое дело. Прямо на глазах прибывала вода в трюме. Сорокин просил капитана парохода сделать остановку, чтобы выкачать воду паровым насосом и исправить днище. Капитан не согласился: и так, дескать, много было простоя.
Он заявил:
— Как хочешь, так и спасай свою горчицу…
Пришлось обходиться своими силами. Подвели мы под днище брезент и стали откачивать воду. Старый насос — качок — был тяжел и работал плохо. Качали все по очереди: и матросы, и кок, и сам Сорокин. Работали без перерыва, ели на ходу, а вода в трюме убывала незаметно — в час по ложке.
