Павел Федоров - Синий шихан
– Куда же мы поместим такого гостя?
– А Маришка сказала – в амбарушку…
– Маришка, Маришка… сказала… – Петр Николаевич нахмурил брови, пристально посмотрев на взъерошенного Сашку, коротко добавил: – Ладно. Скажи ей, что я навстречу выеду.
– А где вы, дядя Петр, нас найдете-то?
– Найду. Поезжай.
– Да я в один момент… – Сашка концом поводка хлестнул жеребчика и, поднимая тучу пыли, помчался вдоль улицы.
Когда Петр Николаевич вернулся от ворот, Кодар уже сидел на коне.
– Куда спешишь? – из вежливости спросил Петр Николаевич. Он хотел пригласить Кодара на чашку чая, но теперь стало не до этого. Надо было выехать к Маринке и выяснить, что за человека она решила привезти домой.
– Дело есть, Петр-ага. Прощай. – Кодар постучал по передней луке камчой[3], посматривая на косматую голову низкорослой лошади, неожиданно добавил: – Того человека с черной бородой я, Петр-ага, тоже знаю. Увижу его, говорить буду, много говорить. Прощай!
– Прощай, Кодар, – открывая ворота, сказал Петр Николаевич. Он понимал, какие чувства обуревали сейчас молодого джигита. Лигостаев рассказал ему все, что передал о его отце Кирилл Кожевников. Вновь ожила эта полузабытая тяжелая история.
Переправившись на пароме через реку, Кодар тихим шагом поднялся на крутой прибрежный яр и въехал в Зауральский тугай.
С реки тянуло прохладой. На дорогу легла от кустарника вечерняя тень. Под ногами бурого коня шуршали старые осенние листья и молодая, буйно растущая в низине трава. Конь Кодара, рывком нагибая голову, рвал сочные верхушки пырея и, звеня удилами, с хрустом жевал их.
Есть о чем подумать молодому джигиту. Вспомнил он, как билась над трупом отца, рвала на себе волосы его мать. В степи, кроме Кодара, немногие знали, кто убил его отца. Он тогда бросился с кривым ножом на самого Беркутбая, но его схватили, жестоко отхлестали камчой и, связанного, бросили в пастушью юрту. А к матери пришли братья Беркутбая, показали аксакалам[4] бумагу с большим двуглавым царским орлом. В этой бумаге якобы говорилось, что его отец Куваныш был должником Беркутбая, и аксакалы решили, что все имущество Куваныша должно перейти в собственность бая. Кто мог разобраться тогда в этой казенной бумаге? Кто мог спорить с баем, не знавшим счета своим лошадям и барашкам? Пришли наемные люди Беркутбая, сняли юрту, посадили едва живую мать в скрипучую арбу и увезли далеко в степь. А непокорного маленького Кодара привязали к стремени и погнали вместе с племенными жеребятами… «Чем же мы прогневали аллаха? – думал тогда Кодар. – А ведь сколько мулла Суюндик слопал курдючных барашков, молясь о благоденствии нашей семьи? Я тоже бегал зимой к мулле и зубрил коран. Или Суюндик неправильно молился? Разве плохим джигитом считался мой отец Куваныш, разве он не аккуратно совершал намаз и скупился на праздничных барашков? Да и мулла был человек почтенный, и борода большая, и чалма белая». Очень захотелось Кодару встретить муллу Суюндика и спросить его, правильно ли он молился, почему аллах напустил такую страшную беду на их семью. Однажды Кодар перетер веревки и сбежал в соседний род, но его поймали, сильно избили и бросили в глубокую яму. Ночь он должен был сидеть в яме, а днем под надзором старших пастухов стеречь скот Беркутбая. Иногда его не посылали в степь, а заставляли мять вонючие сыромятные кожи. Если, падая от усталости, он отказывался лезть в чан, его снова били и не давали пищи.
Когда обучают молодого скакуна, то гоняют его по степи до тех пор, пока не повалятся с боков и шеи грязные клочья пены. После этого, не вынимая тяжелых железных трензелей, долго держат на привязи, не давая ни воды, ни сена. Целый день его жжет беспощадное солнце, больно кусают злые слепни. Тогда горячий скакун делается покорней. Так и Кодара через несколько дней извлекли из ямы. Снова заставили мять сыромятные кожи. По утрам он с жадностью набрасывался на жиденькую пшенную кашицу – кузю, забеленную кислым молоком, и снова бесконечно мял отвратительные кожи. Однажды его увидела за этой работой мать и сразу же свалилась на примятый ковыль, словно подстреленная птица. После этого Кодара снова послали пасти табуны. Но ни побои, ни изнурительный труд не сломили волю мальчика. Унаследовал он от отца сильный характер.
«Если тебя будут бить сильней, – внушал ему Куваныш, – не сгибай спину и не думай о боли, а думай о том, как ты сам будешь класть удары на хребет твоего врага». Кодар часто задумывался над этой поговоркой своего отца. Мать его также не покорилась и не сдалась Беркутбаю. Однажды даже пырнула его ножом. Через год из-за жестоких побоев и плохой пищи она заболела. Вскоре Минзифа умерла.
Подрастая, Кодар часто приезжал ночью к мрачно торчавшему из земли серому камню, слезал с коня и ржавым гвоздем рисовал на могильной плите лицо матери.
Иногда старый рябой пастух Тулеген говорил ему:
– Ты большой, как верблюд, отважен, как степной беркут, но ум у тебя молодого барашка… Беркутбай – чтобы змея опоясала его жирную шею! – убил твоего отца, батыра и джигита, замучил твою мать – не было лучшей ковровщицы в степях Казахстана! Беркутбай гложет кости ваших баранов, пьет кумыс от кобылиц твоего отца. Наш хозяин хуже шайтана! Где жеребец с черной гривой, на котором брал призы твой отец?
После таких речей Кодар садился на коня и, как ветер, мчался вокруг табунов, узнавал своих кобылиц и молоденьких жеребчиков. Потом бросал коня, отшвыривал ногой бегущих навстречу собак Беркутбая и уходил в степь.
Как-то вечером, когда сидели у затухающего костра, Тулеген сказал Кодару:
– Туркестанские прасолы покупают коней… За таких жеребцов, какие принадлежали твоему отцу, знатоки могли бы заплатить хорошие деньги… От твоего рождения вдет восемнадцатое лето, а ты еще не высватал невесту, не уплатил калыма…
Слова Тулегена западали в молодую душу Кодара и заставляли его много думать о своей жизни. Он понимал, на что намекает пастух.
– А чье тавро на ляжках кобылиц?
– У тебя меньше ума, чем даже у ягненка… Беркутбай – чтобы верблюд заплевал жвачкой его глаза, в которых нет совести, как в кислой кузе жира! – заставил тебя все забыть… Но ты не должен забывать, Кодар. Может, ты трус?
– Я все помню, Тулеген-бабай. Я могу разорвать руками козленка, одним ударом чоблока убиваю степного волка, ты сам это видел, но я не знаю, где мне найти туркестанских прасолов, – сказал Кодар.
– Теперь я вижу, что в тебе есть кровь джигита, ты настоящий сын своего отца. Пусть аллах хранит его бескорыстье. Я, конечно, не знаю дороги в Мекку, но туркестанских прасолов разыскать могу…
Словно огромным шатром, укрылась степь темной, облачной ночью. Тихо. Только под ногами встревоженного конского табуна шелестит ковыльная заросль. Вдруг глухо и мерно застучали по нетронутой целине сотни лошадиных копыт. Взвизгнул косячный жеребец, захрапел, вытянув длинную шею, схватил зубами шаловливую ногайскую кобылицу и тревожно стал сбивать косяк в кучу.
В эту осеннюю ночь Кодар вместе с Тулегеном отделили когда-то принадлежавший Куванышу, теперь разросшийся конский косяк, прихватили часть кобылиц Беркутбая и угнали за горы.
В начале зимы в туркестанской чайхане, поджав под себя ноги после сытного бешбармака, за пиалой крепкого кирпичного чая отдыхал старый Тулеген. Одной рукой держал на пальцах пиалу, другой учил Кодара, как нужно ставить на ребро пятирублевые золотые империалы.
Вскоре на Иргизской ярмарке молодой, могучего сложения джигит обскакал на высоком тонконогом жеребце бурой масти всех купеческих и байских лошадей. Успех был небывалый. Богатеи приводили новых скакунов высокой породы, прозакладывали десятки тысяч рублей – и проиграли.
Трудно было узнать в рослом джигите Кодара. Днем по базарной площади за ним ходила пестрая толпа киргизов, казахов, узбеков, татар, русских и кудлатых, с серьгами в ушах черномазых цыган. Кодар шел, высоко подняв голову, в бархатном малахае с лисьей опушкой, направо и налево оделяя нищих монетами.
После этого пошел по степям и аулам хабар[5]. Заговорили кочевники, что появился за Уралом батыр: «Нет в степях великой орды никого красивей, чем он, нет ни у кого такой богатой одежды, нет добрее его сердца. Отнимает батыр у баев кобылиц, баранов и раздает беднякам. Пусть же хранит аллах батыра в бешмете цвета поемного луга и его коня с горящими глазами…»
Богачи-скотоводы и прасолы сидели на коврах, хмурясь, тянули из деревянных чашек кумыс, посылали проклятия бесстрашному батыру и криво посматривали на своих батраков. Из косяков начали исчезать самые лучшие кони. Шалили другие многочисленные конокрады, но всю вину валили на неизвестного батыра.
Баи пожаловались наказному атаману. Но лишь после того, как у многих офицеров появилось на кордоне по два десятка толстозадых барашков, он подобрел и обещал изловить разбойника. По аулам были разосланы казачьи наряды. По приезде в аул они съедали за один присест целого барана, выпивали несколько саба[6] кумыса, восхваляя гостеприимство хозяина, втихомолку перемигивались с его молодыми женами. Для острастки стрельнув в степи несколько раз, отправлялись в соседний аул, и все начиналось сначала.
