Всеволод Соловьев - Юный император
— Ваше высочество, голубушка моя, Наташенька, позволь сказать тебе слово, — проговорила в волнении Дарья Михайловна.
— Говори, княгиня, тут никто нас не слышит.
Великая княжна подняла на нее глаза и почти не узнала княгини.
— Дарья Михайловна, что с тобой? На тебе лица нет!
Княгиня не выдержала и заплакала.
— Матушка, золотая моя, хоть ты заступись за нас! Коли Александр Данилыч в чем виноват, — так мы неповинны! Сердечно люблю я вас всех и почитаю, за что же его величество так немилостив, за что обижает он мою дочку? Заступись, царевна, замолви ласковое слово. Не люба Машенька его величеству, так и не надо. Все еще поправить можно — не обвенчаны, а за что же обиды, за что погибель?!
Великая княжна взяла Дарью Михайловну за руки и грустно на нее глядела.
— Эх, княгиня, уж и не знаю, могу ли помочь я этому. И мне, пожалуй, не лучше твоего — не больно ведь слушает меня братец, у всех у нас много горя! А насчет княжны Марии я скажу тебе: и нельзя винить братца — насильно мил не будешь.
Так и не дождалась ничего бедная княгиня; последняя надежда ее рушилась, никто за них не заступится.
«Что ж это Данилыч, видно, не жалко ему головы своей, неужто не видит он, что теперь самому скорей от всего нужно отступиться, только этим и спасет и себя и всех нас. Господи, помилуй, не попусти! — закрестилась княгиня. — Не знаю, на чем и остановиться, — ох тяжко, как и до утра доживу, не знаю».
VII
Угрюмый и злобный въехал Меншиков в свой Ранбов. Ничего и никого не замечая, прошел он через анфиладу апартаментов роскошного своего дворца и заперся у себя в рабочей комнате, и к столу даже не вышел. Княгиня во что бы то ни стало решилась переговорить с ним и, если возможно, добиться от него какого‑нибудь благоразумного решения. Только гневен уж очень нынче, как и подступиться к нему, не знает она! Вот тихонько подошла Дарья Михайловна к запертой его двери, прислушалась. Тяжелыми шагами ходит он по комнате. Она стукнула.
— Кто там? — раздался мрачный его голос.
— Я, Данилыч, пусти меня, очень нужно.
— Еще что там?
Но он все же отпер дверь.
— Батюшка, Данилыч, голубчик, что же это такое? На какой конец все это? — залилась Дарья Михайловна горькими слезами.
— Не хнычь, и без тебя тошно, — отвечал Меншиков. — Ну, чего тебе? С чем пришла?
— Не сердись ты на меня, Данилыч, лучше поговорим, что нам делать, подумаем вместе. Беда неминучая над нами — сам, чай, понимаешь! На меня нынче во дворце никто и внимания не обратил, а Машеньку так государь, прямо что, почитай, назвал уродом!..
— А, я еще не знал этого, — заскрежетал зубами Меншиков, — Так вот как! Вот до чего дошли! Ну, нет, все перевернуть нужно, не бывать этому! Ничего они со мной не поделают!
У княгини и руки опустились. Она все же думала, что смирится теперь ее Данилыч, поймет свое бессилие, а он все еще заносится, все еще считает себя прежним человеком.
— Трудно, трудно теперь справиться! Хитры враги наши, и вот что я хотела сказать тебе, Данилыч, голубчик мой, подумай о нас всех. Только одно теперь остается — нужно как‑нибудь умилостивить императора. Ты уж стар становишься, болен, я тоже, а о детях наших позаботиться нам нужно, их спасти от погибели. Брось все, откажись, уедем подальше, хоть на Украину, ступай, попроси себе там начальство над войском. А мы где‑нибудь укроемся, чтоб о нас не было и слышно; пускай все успокоится. Голубчик, Данилыч, только так нам и можно спастись; авось умилосердится государь, а то ты ничего с ним не поделаешь, только себя и всех нас погубишь…
— Дарья, не твоего ума это дело! — крикнул Меншиков. — Трусить, в ногах валяться… нет, еще не время! Для того ли я всю жизнь свою положил на службу России, для того ли поднялся, чтобы на старости лет скрыться в нору, как крот какой‑нибудь, или на царской кухне дожидаться подачки!.. Нет, Дарья, нет, все еще поправить можно, я покажу им! Вот постой, в воскресенье 3 сентября у нас будет освящение церкви, приедет ко мне государь, и все я поправлю. Не дам я врагам моим насмеяться надо мною, я покажу этой мелкоте несчастной, что не с Александром Меншиковым им тягаться!.. А теперь мне ни слова, слышишь, Дарья, и не доводи ты меня… зол я нынче.
Княгиня взглянула на мужа и убедилась, что, действительно, лучше оставить его в покое. Печально и едва держась на ногах, побрела она на свою половину.
Меншиков очень рассчитывал на освящение своей церкви. Присутствие императора в его доме и по такому случаю уничтожило бы все слухи о вражде между ними и неприятностях. Тут же представлялось удобным хорошенько переговорить с Петром и разными средствами смягчить его и устроить искреннее примирение.
Еще за четыре дня до освящения Меншиков поехал в Петергоф и с самым униженным видом упрашивал Петра посетить его.
— Не знаю, как сказать тебе, князь, на охоту я собираюсь — поспею ли?
— Ваше величество! Будь милостив, по гроб тебе этого не забуду, не откажи мне.
«Эх, как пристал, отвязаться бы от него поскорее!» — раздражительно подумал Петр.
— Ну хорошо, хорошо, приеду, обещаю, — сказал он.
Меншиков рассыпался в благодарностях и успокоенный вернулся в Ранбов. Он так был доволен, что даже забыл пригласить на торжество цесаревну Елизавету, а ему никак бы не следовало забывать этого.
Вернувшись к себе, князь начал отдавать приказания относительно устройства приема императора: ему хотелось не ударить лицом в грязь и устроить все как можно великолепнее. Три дня длились приготовления. Наконец все было готово, у церкви собралось множество народу. Красное сукно было разостлано от самого дома до церковной паперти, гирлянды цветов и зелени были развешены всюду. Духовенство в новом блестящем облачении уже приготовилось к начатию службы, и только дожидались императора.
— Что же не едет государь? — озабоченно спрашивал Меншиков приехавших из Петергофа, и все отвечали ему одно и то же:
— Вчера собирался, а сегодня не слышно что‑то.
Прошел еще час. По дороге были разосланы гонцы, но никто из них не возвращался. Меншиков начинал волноваться больше и больше, и вдруг вспомнил, что позабыл пригласить цесаревну. Он бы сам теперь полетел за нею, но было поздно. А служба давно, давно должна была начаться. Между присутствовавшими шел почти уже нескрываемый ропот, перешептыванья, предположения разного рода, невыносимые и обидные для Меншикова.
— Что, если не приедет?! — с отчаянием думал он. — Тогда все надо мной насмеются, тогда всем будет вольно лягать меня!..
Вот, наконец, показался какой‑то всадник, но он не из гонцов князя — он из Петергофа… Господи… Что такое?
— Его императорское величество изволили приказать доложить светлейшему князю, что они никак не могут быть! — возвестил посланный.
— Да отчего, отчего? — отчаянно кричал Меншиков. Но ему ничего не ответили. Он побледнел, зашатался и едва устоял на месте.
Так и освятили церковь без присутствия императора и царевен.
VIII
На другой день Александр Данилыч приехал в Петергоф на ночь и долго искал случая увидеться с императором, но нигде не мог его встретить. Наконец он заметил его в парке с не покидавшим его теперь Долгоруким и другими молодыми людьми. Князь бросился ему навстречу и спрашивал его, отчего он не приехал вчера и за что такая немилость?
— Не мог я, не мог, нездоровилось, — отвечал Петр, не глядя на Меншикова.
— Ваше величество… — начал было тот, но император перебил его.
— Прости, князь, мне некогда, спешу!
И он быстро прошел мимо со своей свитой.
Александр Данилович остановился с опущенной головою, в совершенном отчаянии. Только теперь он, наконец, понял всю безвыходность и безнадежность своего положения. Только теперь окончательно смирилась его гордость, и он был готов на коленях вымаливать себе прощения, готов был от всего отказаться, уступить кому угодно власть, только бы его помиловали.
Он остался ночевать в Петергофе, но не спал почти всю эту ночь, и все думал и ничего не мог придумать.
На другой день опять был в Петергофе праздник: именины цесаревны Елизаветы. Авось хоть тут можно будет что‑нибудь устроить, авось выпадет случай объясниться с императором.
Рано утром приехала и княгиня Дарья Михайловна с дочерьми. На них никто почти не смотрел, все старались с ними не встречаться, быть от них подальше. Никто не сомневался, что гроза разразилась над Меншиковыми, и многие соображали, что теперь быть с ними даже не совсем безопасно — за друзей еще примут, за сторонников. И у Меншиковых не оказалось ни одного друга.
Князь Александр Данилыч еще до приезда жены вздумал пройти к Петру и настоять на объяснении, но ему доложили, что император сейчас только выехал на охоту. Не зная, что делать, Меншиков поспешил в апартаменты великой княжны Натальи, но она, узнав, что он идет, и ни за что не желая говорить с ним, выпрыгнула из окошка и отправилась вместе с братом. Одно только оставалось князю — идти к имениннице, цесаревне Елизавете. Он и пошел ее поздравить. Елизавета приняла его и приняла довольно любезно. Слава Богу, никого нет, можно поговорить, а говорить необходимо: на душе так тяжело, так смутно, нужно перед кем‑нибудь высказаться.
