Олег Северюхин - Пароль больше не нужен. Записки нелегала
– Видите, милейший, что такое великая сила революционного искусства. Меня сам Ленин знает. По его заданию я еду в Москву поднимать на мировую революцию пролетариат Западной Европы, ждущий призыва к восстанию. Вам я это могу сказать, но повторяю, разглашение этой величайшей тайны партии большевиков-революционеров не останется безнаказанным. Вы выдадите нам литеру в Москву и никому не говорите, кто мы такие.
Боже мой, какую ахинею из революционных фраз он нес. Прямо артист. Но пренаглейший человек. Комендант просто остолбенел. Другого русского выражения я найти не могу. Хотя, нет, есть такое выражение, но правила приличия допускают его использование только в особых случаях. По выражению его лица было видно, что он то верит, то не верит сказанному. Но, тем не менее, он выписал нам бумажку «Мандать», в котором говорилось, что артист революционных театров Хлопонин Аркадий Михайлович и его помощник Луконин Иван Петрович едут в Москву по распоряжению компетентных органов и все органы местной власти обязаны оказывать нам содействие и помощь. Подпись и печать ревкома станции «Владивостокъ».
Аркадий Михайлович действительно был артист. Профессиональный. Выезжал на гастроли во Владивостокский театр, но после революции театр стал никому не нужен, и он отправился обратно в Москву, где у него была семья, родственники и широкий круг знакомых.
Господин Хлопонин, видя мое недоумение, удивление, а также чувство настороженности в отношениях с человеком, с которым можно попасть в самую неприятную историю, сказал просто и непринужденно:
– Видите ли, мой молодой друг, иногда действительно можно попасть в неприятную ситуацию, которую, если это возможно, можно превратить в шутку. Я постарался превратить мой трагический монолог в шутку, но комендант ее не понял, и, чтобы быстрее сбагрить нас, на всякий случай выдал мандат. А это уже документ, дающий какие-то полномочия. А нас ведь могли и арестовать как самозванцев. И посадить во Владивостокскую тюрьму. Но я видел растерянное лицо коменданта перед нахрапистыми просителями и понял, что этого человека можно и нужно ошарашить, а затем вытребовать для себя все, что нам необходимо, прежде чем он придет в себя и поймет свою ошибку.
С хамом нужно вести себя по-хамски. Хамство – не врожденное качество, а как бы артистическая маска, которой человек пытается прикрыть свою неуверенность в себе. Постепенно хамство превращается в черту характера, но неуверенность остается. При встрече двух хамов всегда побеждает тот, у кого хамства окажется больше, но оба все время готовы капитулировать перед высшим хамством.
Флегматика нужно брать быстрым натиском, быстро думать он не умеет и ему нельзя давать время на раздумья. Он сделает для вас все, чтобы быстрее отвязаться.
С людьми холерического склада надо вести себя как откровенному флегматику, растягивая слова, обдумывая каждое слово. Привыкший делать все быстро, он быстро выйдет из себя, сразу ухватит суть дела и быстро сделает то, о чем вы и не мечтали, лишь бы вы поскорее убрались от него подальше.
К меланхолику надо подходить с родственными меланхолическими чувствами. Если ваша история жалобная, берущая за душу, то вы можете рассчитывать на все, что находится в возможностях вашего визави.
Труднее с сангвиниками, но и на них можно найти управу, если хорошенько присмотреться. Мотайте себе это на ус юноша.
Странно, но на эти практические темы у нас не было бесед с всезнающим Густавом.
Вопросы психологии всегда считались какой-то заумной наукой, но знание элементарных основ и характерных черт личности человека, могли бы помочь людям быстрее понять друг друга и избежать конфликтов, возникающих, как правило, на совершенно пустом месте. Век живи, век учись.
Глава 10
С господином Хлопониным мы, наконец, сели в поезд, идущий в Москву. Сказать сели, это значит, ничего не сказать о нашей посадке.
В нашем с тобой городе, Наталья, есть такая хитрожопая привычка у людей, ждущих транспорта – выходить на проезжую часть дороги впереди пришедших ранее, препятствуя движению автобуса или троллейбуса, и толпой ломиться в дверь, хотя по одному и в очередь посадка происходила бы быстрее, спокойнее, и больше людей вошло в автобус.
В марте 1918 года во Владивостоке была именно такая же ситуация с посадкой в поезд. Правда, люди были с мешками и баулами, с винтовками, кое у кого были и пулеметы. Посадка напоминала штурм крепости. В вагоне третьего класса мешки и узлы цеплялись за разные металлические части, люди застревали, сзади давили, перескакивали через людей, застрявших в проходе, прыгали на свободные лавки, расставляя руки в знак того, что эти места заняты. Где-то уже начиналась потасовка за места.
Наконец, вагон тряхнуло, дернуло, и поезд медленно потащился по рельсам, попыхивая черным дымом сусуманского угля.
Вагон был мало похож на пассажирский вагон в европейской стране, разве что такие есть в странах Латинской Америки.
С левой стороны вагон был поделен на отсеки. В каждом отсеке было по две поперечные полки для сиденья, по две подвесные полки для лежания, по две верхние полки для вещей. С правой стороны вдоль вагона в пределах отсеков были устроены полки для сиденья, лежания и для багажа. В начале вагона была маленькая комнатка для проводника, рядом с ней печка с бачком для кипячения воды. С другой стороны вагона была маленькая комнатка – туалет. Вагон освещался двумя жестяными фонарями, которые висели над входом и выходом из вагона. Свечки в фонарях еле светились. Обстановка убогая.
Постепенно свалка в вагоне рассосалась. Вещи были растолканы по углам, люди разместились на верхних и нижних полках, причем на верхних полках лежали и по два человека. Не будешь же все время стоять на ногах или лежать в проходе.
Примерно часа через два мы подъехали к станции Угольной, где производилась дозаправка углем и водой локомотива. Там же был второй штурм вагонов людьми, желающими уехать на Запад. Мы, еще недавно чуть не дравшиеся за места в вагоне, дружно объединились для защиты своих мест, не давая пройти к нам ни через тамбур, ни через дверь. В вагон мы впустили только выходившего проводника и возвращающегося из русского плена немецкого солдата, говорившего на ломаном русском языке и с мандатом Владивостокского ревкома, как представителя братского пролетариата Германии.
Затем каждый пассажир достал свои съестные припасы, как будто он специально садился в поезд только для того, чтобы с аппетитом покушать. По всему вагону поплыли запахи вареного и жареного мяса, соленой рыбы, сала с чесноком, репчатого лука, ядреной самогонки и китайской рисовой водки. В воздухе поплыли синевато-сизые клубы дыма от папирос и самокруток.
Почему в России практически не было сигарет, я не знаю до сих пор. Производство папирос приводило к неоправданно большому расходованию плотной бумаги хорошего качества, которая попросту выбрасывалась на ветер. Сами русские про папиросы говорили так: метр курим, два – бросаем.
Прежде незнакомые люди знакомились друг с другом, угощали голодных, объединяли свои запасы в артель. Немецкого солдата пытались угощать со всех отсеков, объясняя, что немцы по русскому примеру должны сбросить своего Вильгельма и совершить пролетарскую революцию. Война закончится, и немцы с русскими будут братьями по коммунизму. Другие говорили, чтобы немцы не слушали своих большаков и дали волю крепкому хозяину, который и всю страну накормит, и с заграницей торговать будет. Немец согласно кивал на все предложения и через час напился так, что у него сил не было не то что головой кивать, но и двигаться. Придвинутый к стенке отсека, он мирно похрапывал за спинами гостеприимных попутчиков.
Действительно, странный народ эти русские. Озлобленные отсутствием возможности уехать, они были готовы на все. Устроившись в поезде, дружно защищали общие места. Покушав и выпив, становились добродушными и гостеприимными. Наутро им было стыдно за проявленную, с их точки зрения, душевную слабость, что выражалось в натянутости отношений с вчерашними собутыльниками. А, может быть, было жалко «на халяву» съеденных соседями продуктов и выпитой водки.
Интересное это слово «халява». По-украински это сапог. «Халява» – значит прикинуться сапогом, как это делается непонятно, или съедать чужое и бесплатное, не чувствуя угрызений совести. К обеду все просыпаются окончательно, подходит время обеда, все достают уменьшившееся количество пищи и все начинается снова с поцелуями, объятиями и драками.
Поезд останавливался почти на каждой станции. Непривычные названия врезались в память: Раздольная, Уссурийск, Озерная падь, Сибирцево, Спасск-Дальний, Шмаковка, Губерово, Вяземская, Верино, Хабаровск.
На станциях покупали, выменивали или просто отбирали продовольствие, выносимое местными жителями. Здесь же шла бойкая торговля самым разнообразным добром, которое вряд ли крестьяне или рабочие могли купить себе честным путем: продавались различные типы часов, и золотые, и серебряные, и хромированные; картины и портретные миниатюры; меховые изделия, шапки, воротники, шубы овчинные и бобровые.
