Эдвард Радзинский - Последняя ночь последнего царя
ЮРОВСКИЙ (усмехнулся.) Проверять дневник.
МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение... С надписью его рукой: «Для Анастасии». И я прочел. И всю жизнь оно – со мной... Я прочту и тебе. Его следует знать перед смертью:
Молчание.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый -
С твоею кротостью встречать.
И в час народного гоненья,
Когда захватят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
И я вспомнил детство... икону над кроваткой... отца. И вдруг подумал: отца тоже звали Николай... Убить отца... На следующий день я опять пришел читать дневник... и опять нашел поверх него... написанные его рукой слова Евангелия: «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга». И на следующий день меня опять ждали новые, так нужные мне тогда слова Евангелия: «И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь». Ослабеет любовь... И я понял: он оставлял их для меня. Так он беседовал со мною.
ЮРОВСКИЙ. Ты что? Ты что?!
МАРАТОВ. Да! Он все знал.
ЮРОВСКИЙ. Нет! Он не мог! Тогда почему же он... записал?
МАРАТОВ. Он понял: его смерть – благо... Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим его семью на волю... И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: «Осанна!", так же дружно кричит: „Распни!“ И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, созданного в ЧК. В тот страшный год он осознал: живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за все, что совершилось в его правление! И в этом была истинная загадка его взгляда – взгляда тельца на заклание. Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать живым знаменем. Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я услышал: „В моем конце мое начало“. (Шепчет.) Убитым он задумал вернуться в Россию...
Молчание.
И знаешь, о чем просил он перед этим убийством?
ЮРОВСКИЙ. Я не хочу знать о тиране.
МАРАТОВ. Ну почему же? Это важно – чего просят перед смертью... даже тираны.
Молчание
За два дня до расстрела я нашел на его столе письмо. Он оставил мне ее письмо... Младшенькой. Она писала подруге... Девичье письмо... Помню, были вложены засушенные цветы... нет, не горькие цветы нашей екатеринбургской земли... но те, что привезли они с собой из Царского Села, где были так счастливы. И первая строчка в письме была. «Отец просил передать, чтобы не мстили за него...» Не мстили! Но он знал – мстить будут. Знал: со злом будут бороться злом. И оттого далее там было предсказание: о зле, которое непременно умножится в мире... и еще о Любви, которая одна сможет победить зло. Как просты и возвышенны были все эти слова накануне страдания. И их писала... маленькая, в общем, не видевшая жизни девочка... И потом, когда пришел грузовик... и ты держал свою речь – безумную речь перед безумными... я должен был выйти к вам... и сказать вам, сумасшедшим... то, что поняла эта маленькая девочка... Но я не вышел... Я не сказал.
ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал.
МАРАТОВ. Ты первый раз прав. Я предпочел умыть руки. С тех пор я ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И я все жду... увидеть ее... чтобы она повторила те прекрасные слова. Но она не приходит... Приходят только они... Старая парочка... И я все мучаюсь – думаю: почему она не приходит? И только ты мне можешь помочь. Я рассказал тебе все... Твоя очередь...
ЮРОВСКИЙ. Я понимаю – ты сумасшедший. И все-таки? Говори яснее. Что ты хочешь услышать?
МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых... когда... во всем мире заговорили... об этой странной женщине. Ты помнишь?
ЮРОВСКИЙ. О какой женщине?
МАРАТОВ. Не лукавь. Ты понимаешь... Именно тогда появилась в Берлине эта... женщина, которая объявила себя...
Молчание.
... Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях... Это было лицо Младшенькой! Абсолютно ее лицо. Только радостная прелесть ушла... Будто мертвое.
ЮРОВСКИЙ. Глупость! Мы всех их убили!
МАРАТОВ. И тогда я разыскал в Коминтерне товарища Надя... Помнишь – венгра, которого я прислал...
ЮРОВСКИЙ. Когда сбежал.
МАРАТОВ. Он сказал, как и ты...
ЮРОВСКИЙ. Мы всех убили.
МАРАТОВ. Да. Но добавил: он не стрелял. Не стрелял он в нее.
ЮРОВСКИЙ. Это ты уговорил его?
МАРАТОВ. Если бы... Нет, я просто сбежал – как ты точно выразился. Он сам не смог – оказалось, трудно стрелять в безоружную маленькую девочку. Он предпочел царя.
ЮРОВСКИЙ. Ее другие убили... Хаос был – и непрерывная стрельба. И всех... Всех – убили!
МАРАТОВ. Но ее лицо не давало покоя. В минуты тоски и ужаса... какая же это тоска и ужас... я думал: а вдруг?
ЮРОВСКИЙ. Всех, всех...
МАРАТОВ. Я знал, что ты составил секретный отчет о расстреле.
Юровский (небрежно). Да, написал Записку в правительство.
МАРАТОВ. Сначала я думал с тобой встретиться. Ты тогда работал в Хранилище ценностей.
Юровский (усмехнулся). Сторожил драгоценности, отнятые у эксплуататоров. Кстати, тогда в двадцатых мы помогали немецким товарищам организовать Революцию в Германии. И я отправил им некоторые ценности... И среди прочего – бриллиантовую брошь... Эту брошь я лично снял с царицы после расстрела... Видать, какая-то была особая... на груди у ней висела. С крестом. И я придумал: передать брошь царицы-немки на организацию немецкой пролетарской Революции.
МАРАТОВ. Да, я был прав, когда не стал с тобой встречаться, но я сумел... достал твою Записку – твой «совершенно секретный отчет».
Юровский усмехнулся.
Меня поразила дата: ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она.
ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: мы всех убили.
МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать расстрельщиков и узкая комнатушка...
ЮРОВСКИЙ. Никто не мог...
МАРАТОВ. Но... оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И я достал их... И один из писавших, пулеметчик Стрекотин... ты его помнишь – рябой, бритый... пишет: «Когда мы начали выносить трупы, одна из великих княжон... закрыла лицо руками и заплакала». И добавляет: «И другие Романовы были живы!»
ЮРОВСКИЙ. Послушай! Что ты хочешь от меня?
МАРАТОВ. Только вспомнить.
ЮРОВСКИЙ. Даже если ты сумасшедший – постарайся понять: она... все они – мертвы, чудес не бывает.
МАРАТОВ. Конечно... Конечно... А я ничего не прошу... Только ответь мне по порядку на вопросы... и все! И все.
ЮРОВСКИЙ. Как ты жалок, бывший товарищ
МАРАТОВ. ...Ну хорошо. Только найди таблетку – мне очень больно!
МАРАТОВ надевает очки, нелепо ползает по полу – находит, отдает ЮРОВСКОМУ. Торопливо наливает воду в стакан. ЮРОВСКИЙ глотает таблетку, жадно пьет.
МАРАТОВ. Итак, по порядку. Я услышал электрические звонки и вышел на улицу. Там стоял приехавший грузовик со включенным мотором. А звонки все звенели... Звонки! Электрические звонки! Я сел в автомобиль и отправился на вокзал. Ты?
ЮРОВСКИЙ. Я пошел будить доктора. Он не спал – писал письмо... Так оно недописанным и осталось.
МАРАТОВ. Пожалуйста, дальше. Юровский (начинает нехотя, но с каждым словом все более воодушевляется. Видно, он рассказывал это много раз, но рассказ и сейчас вдохновляет его). Я сказал Боткину: ночь будет опасная, город обстреливает артиллерия – надо спуститься в подвал... Он пошел их будить. Я по-прежнему не выключал электрические звонки.
МАРАТОВ. Для атмосферы – для ужаса, да? Я и сейчас их слышу – звонки! Звонки!
ЮРОВСКИЙ. Доктор, видимо, легко их поднял. Прошло не более получаса – они появились одетые. Я думаю, радостно одевались: белые освободители совсем рядом. Мы с заместителем моим Никулиным их повели...
МАРАТОВ. В ту комнату.
ЮРОВСКИЙ. В ту комнату. Длинная была процессия: семья, слуги, доктор. Николай нес отпрыска. Помню, оба были в гимнастерках и в военных фуражках. Ты помнишь – комната совершенно пустая была... Только стул мы поставили для царицы – у нее ноги больные. Царица села и для мальчика стул потребовала. Что ж, говорю, принесите – видно, умереть он хочет на стуле... Красивый был мальчик... Остальных я выстроил
МАРАТОВ. Как... выстроил?
ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). В ряд. Спокойным голосом говорю: «Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы сюда... вот так». Помню, служанка – высокого роста женщина... с ней рядом встала Анастасия. (Усмехнулся.) У служанки была в руках подушка Маленькие подушечки были принесены дочерьми, одну положили на сиденье стула Алексею... другую – на стул самой... Николай сначала встал за сыном, но я перевел его в первый ряд рядом с мальчиком. Потом их подравнял – все так же спокойным голосом.
МАРАТОВ. А почему... Зачем они согласились строиться?
