Сергей Алексеев - Рассказы о Суворове и русских солдатах
Пошел Суворов дальше. Входит в третью палату:
— Чем больны, чудо-богатыри?
— Это раненые, — отвечает за солдат санитар.
— Какие еще раненые? — удивился Суворов.
Войны в это время никакой не было.
— Это из батареи поручика Кутайсова, — объяснил санитар. — На учениях пушку разорвало, ваше сиятельство.
Кликнул Суворов поручика, отругал, что за снарядами и пушкой плохо следит, и тоже под арест, на гауптвахту, на десять суток.
Прошло около месяца. Появились у солдат и валенки и рукавицы. И в помине не осталось тухлой капусты. Кутайсов и другие офицеры стали собственноручно проверять снаряды и пушки.
Прошелся Суворов вновь по госпиталям. Ходит по палатам, а палаты пустые. Вместо прежней тысячи человек с трудом сорок больных насчиталось.
Ходит Суворов — доволен. Не любил фельдмаршал госпиталей.
НА СЕСТРОРЕЦКОМ ЗАВОДЕ
Императрица Екатерина Вторая поручила Суворову обследовать Сестрорецкий оружейный завод.
Стали на заводе готовить Суворову торжественную встречу. Начальник завода выехал на Петербургский тракт, чтобы заранее встретить фельдмаршала.
А Суворов в это время в простой солдатской куртке на таратайке кружным путем по битой проселочной дороге приехал на завод и прямо в оружейные мастерские.
Ходит Суворов по мастерским, смотрит по сторонам.
Осмотрел карабины — хороши карабины. Осмотрел штыки — хороши, остры штыки.
Поглядывает на Суворова мастер Иван Хомяков.
«И чего это, — думает, — солдат здесь крутится?»
— Эй, служивый, чего ты здесь?
— Да так себе. Так себе. Ничего, — ответил Суворов. — Кто мастер?
— Ну, я мастер.
— Как звать?
— Иван Хомяков.
«И чего еще привязался!» — думает мастер.
— Ступай, — говорит, — служивый, своей дорогой. Тут фельдмаршала ждут. Увидят тебя — попадет.
Суворов ушел.
Не встретил начальник завода высокого гостя, вернулся назад. Хомяков ему и рассказал о неизвестном солдате.
— Какой солдат?
— Да такой старенький.
— Старенький?! А росту какого?
— Небольшого, выходит, росту. Поменьше чем среднего.
— Худощав?
— Худощав.
— Сед?
— Сед.
— Волосы хохолком впереди?
— Хохолком.
— Глаза голубые?
— Голубые.
— Так это ж Суворов! — закричал начальник.
Иван Хомяков так и присел. Бросились искать «солдата», а его и след простыл: ни таратайки, ни лошадей.
Перепугался начальник завода. Хомякова ругает, стражу поносит. Да и мастер струхнул — выходит, сам же Суворова с завода выпроводил. Волнуются они, ждут наказаний.
Через неделю из Питера прибыл пакет. Пакет от самой государыни. Держит его начальник в руках, вскрыть не решается — отставка, думает. Вскрыл. Развернул бумагу, одним глазом искоса смотрит, руки дрожат, сердце стучит. Читает. Читает и не верит своим глазам: в бумаге добрые слова про сестрорецкие штыки и карабины, монаршее благословение начальнику и приказ о выдаче Ивану Хомякову и другим мастерам по сто рублей серебром за искусство в работе.
РТИЩЕВ-УМИЩЕВ
Многие проступки мог простить Суворов своим солдатам и офицерам, а вот ответа «не могу знать» не прощал.
«Не терплю „немогузнаек“, — говорил Суворов. — От них лишь позор армии».
И вот как-то Суворов приехал в свой любимый Фанагорийский полк, решил устроить офицерам экзамены.
Расселись офицеры рядком на лавках. Напротив — командир полка и Суворов.
— Что такое атака? — обратился фельдмаршал к майору Козлятину.
— Атака есть решительное движение войск вперед, имеющее целью уничтожить противника, — отчеканил Козлятин.
— Дельно, дельно, — похвалил Суворов. — Правильно. А что такое супренировать? — спросил у капитана Проказина.
— Супренировать, ваше сиятельство, — ответил Проказин, — это значит напасть неожиданно, застать неприятеля врасплох, разбить, не давая ему опомниться.
— Дельно. Дельно, — снова похвалил Суворов.
Доволен фельдмаршал: знающие офицеры. И командир полка доволен. Сидит улыбается, а сам Суворову все время на молодого поручика Ртищева показывает.
— Это, — говорит, — самый знающий в полку офицер. Умница!
Дошла очередь и до Ртищева.
— А ну-ка, скажи мне, Ртищев, — произнес Суворов, — что такое есть ретирада?[10]
Замялся поручик и вдруг…
— Не могу знать! — выпалил.
Все так и ахнули. Ну, все дело испортил. Офицеров подвел. Командиров полка опозорил.
Рассвирепел Суворов, вскочил с лавки.
— Немогузнайку подсунули! — закричал, затопал ногами.
Повернулся, выбежал из избы прочь, сел на коня и хотел уехать. Да вдруг призадумался. Слез с коня, снова вернулся в избу, снова к поручику:
— Так что такое есть ретирада?
— Не могу знать, ваше сиятельство. В нашем полку такое слово никому не известно. Полк наш суворовский, полк наступающий!
Глянул Суворов на Ртищева и вдруг закричал:
— Ай да полк! Ай да полк! Славный полк — Фанагорийский. Значит, никто не знает?!
— Так точно, ваше сиятельство.
— Вот уж не думал, что проклятый немогузнайка доставит мне столько радости! — прослезился Суворов. — Вот так Ртищев! Ай да Умищев!
ВРАГ
Секунд-майор граф Калачинский нажил себе в армии немало врагов. Невыдержанным был секунд-майор на язык. Чуть что — обязательно кого-нибудь обидит, ввяжется в спор, накричит или скажет дурное слово. Вот и невзлюбили его товарищи. Вот и появились у майора враги.
Как-то пришел Калачинский к Суворову, пожаловался на своих товарищей.
— Помилуй Бог! — проговорил Суворов. — Ай-ай, как нехорошо! Враги, говоришь? Ай-ай. Ну, мы до них доберемся.
Прошло несколько дней. Вызвал к себе Суворов секунд-майора.
— Узнал, — говорит, — я имя того главнейшего злодея, который вам много вредит.
— Капитан Пикин? — выпалил Калачинский.
— Нет.
— Полковник Лепешкин?
— Нет.
— Поручик Вяземский?
— Нет.
Стоит Калачинский, думает, кто бы это мог быть еще.
— Знаю! — закричал. — Знаю! Генерал-квартирмейстер князь Оболенский!
— Нет, — опять произнес Суворов, посмотрел на Калачинского загадочным взглядом, поманил к себе пальцем.
Подошел секунд-майор, наклонился к Суворову. А тот таинственно, шепотом:
— Высунь язык.
Калачинский высунул.
— Вот твой главнейший враг, — произнес Суворов.
СТОРОНИСЬ!
Суворов любил лихую езду. То ли верхом, то ли в возке, но непременно так, чтобы дух захватило, чтобы ветер хлестал в лицо.
Дело было на севере. Как-то Суворов уселся в санки и вместе с Прошкой отправился в объезд крепостей. А в это время из Петербурга примчался курьер, важные бумаги привез Суворову. Осадил офицер разгоряченных коней у штабной избы, закричал:
— К фельдмаршалу срочно, к Суворову!
— Уехал Суворов, — объяснили курьеру.
— Куда?
— В крепость Озерную.
Примчался офицер в Озерную:
— Здесь Суворов?
— Уехал.
— Куда?
— В крепость Ликолу.
Примчался в Ликолу:
— Здесь Суворов?
— Уехал.
— Куда?
— В Кюмень-град.
Прискакал в Кюмень-град:
— Здесь Суворов?
— Уехал…
Уехать Суворов уехал, да застрял в пути. Один из коней захромал. Пришлось повернуть назад. Двигались шагом, едва тащились. Прошка сидел на козлах, дремал. Суворов нервничал, то и дело толкал денщика в спину, требовал погонять лошадей.
— Нельзя, нельзя, ваше сиятельство, конь в неисправности, — каждый раз отвечал Прошка.
Притихнет Суворов, переждет и снова за Прошкину спину. Не сиделось фельдмаршалу, не хватало терпения тащиться обозной клячей.
Проехали версты две, смотрит Суворов — тройка навстречу. Кони птицей летят по полю. Снег из-под копыт ядрами. Пар из лошадиных ноздрей трубой.
Суворов аж привстал от восторга. Смотрит — вместо кучера на козлах молодой офицер, вожжи в руках, нагайка за поясом, папаха на ухе, кудри от ветра вразлет.
— Удалец! Ой, удалец! — не сдержал похвалы Суворов.
— Фельдъегерь, ваше сиятельство, — произнес Прошка. — Видать, не здешний, из Питера.
Смотрит Суворов, любуется. Дорога зимняя узкая, в один накат. Разъехаться трудно. А кони все ближе и ближе. Вот уже рядом. Вот уже и храп и саночный скрип у самого уха.
— Сторонись! — закричал офицер.
Прошка замешкал: не привык уступать дорогу.
— Сторонись! — повторил офицер и в ту же минуту санки о санки — бух!
Вывалились Суворов и Прошка в снег, завязли по самый пояс.
Пронесся кучер, присвистнул, помчался дальше.
Поднялся Прошка, смотрит обозленно фельдъегерю вслед, отряхивает снег, по-дурному ругается.
