Тамара Каленова - Университетская роща
Крылов зажал голову руками. Бред дикий, чудовищный! Этого не может быть…
Открыл глаза: это было.
Огонь начал охватывать второй этаж. В окнах мелькали чьи-то лица, руки, дети… Треснула рама — на подоконник вскочила женщина. Растрепанные медно-красные волосы, искаженное ужасом лицо…
Крылов узнал ту, с парохода, которую он когда-то «выкупил» по дороге в Томск и которой позже помог найти работу в Управлении железной дороги…
С площади раздался выстрел. Женщина качнулась — и рухнула в огонь.
— Так их! Никого не жалей!
— Не сметь, сволочи!!
— Убийцы-ы…
— Что вы делаете?!
Крылов вдруг заметил, что какая-то группа вооруженных людей пробилась к зданию и пытается спасти обреченных. Вот уже кого-то вывели из огня… Еще…
Здесь же на площади студент-медик, сам раненый, оказывал помощь пострадавшим. Его защищали несколько студентов Технологического института.
Толпа теснила группу смельчаков. Те отстреливались и продолжали спасать людей.
Один человек, размахивающий револьвером и тоже что-то кричавший, вдруг захромал и начал отставать от группы.
Крылов узнал Федора и, не помня себя, заработал локтями, пробиваясь к нему.
Между тем пожар перекинулся на третий этаж кирпичного здания управления. Каменный театр Королева пылал, как свеча.
Спаси, Господи, люди своя…
На площади вновь появился губернатор Азанчевский-Азанчеев, заметно растерянный. Попытался кого-то остановить, прекратить кровавый разгул. Или — сделал вид, что пытается… Лично защитил от расправы одного избитого студента и велел солдатам погрузить юношу на полковую фуру, на которой начали увозить с площади раненых.
На открытой террасе губернаторского особняка стоял архиерей Макарий и смотрел на пожар. Его согбенная фигура в черном одеянии, руки, сжимавшие большой серебряный крест, хорошо были видны отовсюду. Он не послушал толпу, не стал служить молебен, велел закрыть в соборе все входы и выходы. Но и толпа не послушалась его, не разошлась и продолжала бесчинствовать у него на глазах. И с каждым часом владыка всё глубже погружался в омут греха, имя которому было невмешательство.
— Все можно! — орала толпа, оглядываясь на Макария. — Царь свободы разрешил…
Чудом Крылов продрался сквозь толпу мерзко суетившихся громил. Ему казалось, он пробирается прямо к театру, а очутился почему-то на другом углу, возле факультетских клиник.
Здесь он и столкнулся с Федором. Точнее, с людьми, которые уже свалили и пинали его сапогами.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, разумно ли поступает, Крылов ринулся в самую гущу и закрыл собой Федора, переставшего уже сопротивляться. Жестокий удар обрушился на него.
— Акинфий?!
Верзила в плисовой поддевке приостановил руку. Акинфий тоже узнал его.
— А, барин, — тяжело дыша проговорил он и во второй раз медленно занес дубинку…
Наверное, они оба, Крылов и Федор, погибли бы в эту ночь, если бы рядом не случился штабс-капитан Осепьянц, командир роты солдат, высланных губернатором на площадь. Этот армянин узнал Крылова; он приходил к нему в оранжерею проконсультироваться относительно того, как лучше в домашних условиях содержать рододендрон и фикусы. Осепьянц, грозя револьвером, отогнал громил. Помог Крылову подняться.
— Зачэм вы здесь?! Приказ был — в университете сидеть, — сердито выговорил он. — уходите немедленно.
Крылов ничего не ответил. Наклонился и начал поднимать с мостовой Федора.
Видя, что ему одному не справиться, Осепьянц подозвал молоденького солдата и приказал помочь оттащить с площади раненого.
Солдат, по всей видимости первогодок, сам перепуганный до смерти, подхватил Федора под мышки и поволок по тротуару. Шатаясь и едва не падая, Крылов двинулся следом.
Достигнув клиник, он дал знак солдату остановиться и толкнулся в дверь. Она была заперта.
Крылов забарабанил кулаками. Навалился плечом.
Никто не отозвался.
Запертая дверь медицинской клиники, куда стучатся люди, желая спастись… Это показалось Крылову чудовищным, даже после того, что он увидел и пережил в эти неполные сутки.
Они с солдатом снова поволокли Федора. Глухая стена представлялась бесконечной.
Возле проема в университетской ограде солдат запаленно остановился.
— Давайте сюда, — тоже задыхаясь, проговорил Крылов.
Они с трудом пропихнули Федора за ограду.
Сколько раз напоминал садовник Крылов ректору о том, что необходимо починить это место… Какое счастье, что его просьбу оставили втуне!
Солдат виновато посмотрел на него.
— Дальше уж ты сам, барин, — сказал он, и голос у него был, как и полагалось по его виду, совсем мальчишеский. — А нам дальше нельзя. Их благородие штабс-капитан искать будут.
— Да, да… Ступайте, братец, — отозвался Крылов и тяжело полез в проем. — Теперь уж я как-нибудь сам.
Он споткнулся, больно ударился обо что-то железное — и кулем свалился наземь, ломая кусты…
Сколько времени прошло в беспамятстве, он не знал. Минута? Час? Вечность?
Очнулся он оттого, что рядом кто-то застонал.
Крылов поднялся на четвереньках. Стал щупать в темноте руками. Федор… Живой…
Он встал. Огляделся. Темнота сгустилась, но силуэты деревьев разобрать можно. Деревья… Друзья… Он у себя дома. Это главное. А дорогу к своей роще он и без очков найдет. На ощупь. Ползком. Роща не выдаст их…
Откуда силы взялись — взвалил стонущего Федора на плечи и понес, прогибаясь до земли, едва переставляя трясущиеся от напряжения ноги, с тоской ощущая, как слабы его старые руки.
Нескончаемой, огромной и незнакомой казалась ему на этом пути любимая роща. За спиной на площади ворочалось большое и страшное существо, еще не до конца насытившееся кровью. Шум пожара уменьшился, но дыма стало больше, и он был сладко-горький, приторный до тошноты.
Что-то горячее, липкое пролилось за воротник. Потекло по спине. Сначала Крылов не понял, что этот такое. Опустил Федора на берегу Игуменки, протекавшей по северной части рощи. Взялся за шею… Это была кровь. Его ли, Федора ли — не разберешь.
Ему стало нехорошо. Отошел к ручью. Начал искать в карманах платок. Рука нашарила знакомое холодное тело серебряных часов.
— Мерзко… Ах, как все мерзко, — пробормотал он. — Убийцы… Нелюди…
Серебряные часы, царский подарок, выскользнули из рук и ушли под воду.
Маша и Пономарев безмолвно замерли, когда Крылов показался на пороге. Затем враз засуетились. Приняли раненого, уложили на диване. Иван Петрович побежал за врачом. Маша принялась греть воду.
Очутившись у себя дома, Крылов на какое-то время снова впал в забвение, полубеспамятство. Железным обручем затянуло сердце. Вскрикнула и куда-то исчезла Маша…
Очнулся он от болезненного укола в предплечье и от запаха эфира.
— Хорошо, — похвалил чей-то голос. — Молодцом. Теперь все будет хорошо.
Послышались сдержанные всхлипывания. Бедная Маша…
— Ступай к себе, Маша, — тихо попросил Крылов.
— Больной прав, вам лучше покинуть нас, — поддержал тот же голос. — Мы теперь и сами управимся.
Скрипнула дверь — Маша ушла.
С трудом, как после угара, Крылов повернул голову, желая удостовериться, кому принадлежит этот строгий и знакомый голос.
— Алексей Александрович, это вы? — обрадовался, узнав, что не ошибся и голос действительно принадлежит Кулябко.
— Лежите спокойно, Порфирий Никитич. Я подойду к вам, как только покончу обслуживать вашего коллегу, — не отходя от дивана, на котором лежал Федор, распорядился Кулябко.
— Что с вами?
— Два закрытых перелома: ключицы и ребер. Потеря крови. А так — ничего. Крепкий парень, — продолжая бинтовать, отрывисто ответил Кулябко. — А вы лежите тихо.
Крылов подчинился. После введенного лекарства железный обруч отпустил сердце, дышать стало легче. Он с благодарностью посмотрел на большой шприц, лежавший в неразобранном виде на куске желтой, много раз кипяченой марли. «Волшебный насосик» — называл его ласково незабвенный Эраст Гаврилович Салищев. А студенты и по сю пору зовут шприц «хирургической клизмой», устаревшим названием, введенным еще в свое время Пироговым. Особенно часто подшучивал над этим названием лаборант на кафедре физиологии, веселый, жизнерадостный Алексей Кулябко… Крылов хорошо помнит его еще юношей. Как быстро и талантливо прошел путь он от лаборанта до профессора, выдающегося экспериментатора, участника международных конгрессов, отлично владеющего немецким, английским, французским, итальянским языками. В памяти возникла сценка: тесная комната лаборатории физиологии, за столом задумчивый, погруженный в размышления Кулябко, а перед ним — подвешенное на нитке сердце лягушки, которое бьется вот уже несколько дней на удивление всему университету… Снова видение… Кулябко без особых предосторожностей — просто в ладонях — переносит оживленное им сердце человека… Лицо какого-то сердитого попа: «Кулябко посягает на загробную жизнь! Вон его из Томска! Вон!!»
