Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
Глава девятая. Успение
Трава была холодной и столь густой, что ноги утопали в ней, проминая серебристые росные следы. Усталые кони ели траву и, подняв головы, посмотрели на него. Ветер не узнал хозяина, и Юрий Всеволодович ничего не сказал ему, прошел мимо.
При бледном, болезненном свете луны он увидал поле недавнего боя… Как много поблескивает шеломов!.. Лежали ратнички, кто лицом вниз, кто, опрокинувшись навзничь, торчали к небу бороды — черные, рыжие, темно-русые, седые. На лицах — мука, вопрос, недоумение. Татары рыскали среди мертвецов, снимали пояса, тороки, седла, сваливали все в одну кучу и снова рыскали… Что они потеряли?
— Башка ек… Ек башка, — твердили, остановившись возле обезглавленного тела.
Юрий Всеволодович испытал даже нечто похожее на жалость: так они были растеряны и как бы чего-то боялись. Он усмехнулся: что ж вы не рады-то, победители? Пошто суетитесь, аки враны голодные? Иль не все еще отняли у русичей? Иль не насытились кровию и смрадом?
Золотое ожерелье, кольчуга из мелких колец, красные сафьяновые сапоги — это же его собственное тело! Он узнал его и не поверил в это: ведь он чувствовал себя целым! Он крикнул им, как мог громко, что они напрасно ищут, что не видать Батыге его головы. Но они не слышали, продолжали горестно, с досадой восклицать, сдирая с груди ожерелье:
— Башка ек…
Знать, награду большую надеялись получить, принеся башку своему хану… Скоро и голосов их не стало слышно, а сами они уподобились мелким насекомым, снующим без смысла и цели.
Вот и вовсе скрылись они из виду, затерялись в медноствольных соснах.
Юрий Всеволодович напрягал зрение, разыскивая среди мельтешенья стволов ненавистные облики, и испытал печаль и пустоту, потому что ненависти больше не было. То, что затопляло все его существо, жгло, мучило, требовало исхода, растаяло, стало ничем. Даже не пылью, не воспоминанием — просто ничем.
Густо-синее небо принабухло, дохнуло влажным запахом близкого дождя. Это было огромное, невыразимое счастье еще раз услышать этот запах. Тяжелые пласты туч переслаивала спокойная голубизна, отражаясь в каких-то недальних водных пространствах — лужах или, может быть, озерах. И этот отраженный свет возвращался обратно в вышину, голубыми струнами соединяя небо и земли.
А по всему окоему стояли угрюмые дебри, и в них оборванные, истощенные люди с трудом отвоевывали себе места для обитания, врубаясь подсечными говорами в непролазные чащи, выжигали в них небольшие клочки земли, сеяли рожь и ячмень, ставили погосты. Глух лес — в нем не то что дорог — и тропинок торных нет, есть лишь звериные лазы.
Но вот что-то свежее, веселое, смеющееся начинает выступать из-под топоров в седых, замшелых ветровалах: новые избушки с коньками на тесовых крышах, церковки с крестами, показалось крылечко с резными балясинами… Где-то пискнул дитенок, и томный девичий голос пропел: «Лу-ууго-ота?..» И не мертвый горький дым пожарища, а вкусный дымок прижаренной хлебной корочки, кваса на раскаленной каменке защекотал ноздри. Господи, неужели оживаем?.. В глазах у Юрия Всеволодовича защипало. Он зажмурился, чтобы прошло, а открыв веки, удивился, откуда же столько воды внизу? Больше Плещеева озера, в котором до сей поры плавают ужасные короба е убийцами Андрея Боголюбского. Шире Волги самой… А может, это Дышащее море, бежать к которому призывал брат Святослав? Но нет, это просто весенний паводок. Вода в реке все выше, выше, сначала выползла по низине на луг, а другой берег с глинистым обрывом еще подпирает воду, однако и он захлебнулся и утонул, хлынуло половодье во все стороны.
Широко разлившаяся речка Сить стала уменьшаться, сужаться, превратилась в тонкую жилку. Он понял, что какая-то сила поднимает его вверх. Было ощущение, как в детстве: нырнешь в омут, а вода выталкивает тебя наверх, к свету.
Свет озарял все вокруг — непривычно яркий, золотисто-белый. Он не резал глаза, и неизвестно, откуда исходил он.
Он чувствовал себя покойно, даже блаженно, но одиноко. Когда свет усилился, стало явственно чье-то близкое присутствие.
— Вот мы и свиделись. Я же говорил. — Епископ Симон со знакомой приветливой улыбкой приложился к его лбу сухими, как лепестки, губами.
— Владыка! Тебя ли вижу? — выговорил Юрий Всеволодович с немалым трудом, будто заново учился произносить слова. Слов-то и не получалось, не складывались они и звучанием воздуха густого не проницали.
Но Симон все понял:
— Какая же радость свидеться! Встань же, обнимемся!
— Но со мной был Кирилл, а не ты. Где он? И где я? Почему мы вместе?
Симон лукаво затряс головой в нимбе разлетающихся солнечных волос, сказал беззаботно и весело:
— А ну его, Кирилла-то! Не спрашивай о нем и не тревожься. Пускай покамест останется там… еще побудет…
Владыка неопределенно махнул куда-то в сторону сухонькой рукою.
Юрий Всеволодович так и не сообразил, где и почему оставлен Кирилл, но чувство, что все теперь будет хорошо и с Кириллом, и с ним самим, так полно охватило его, что он вскочил, не чувствуя тела, как бывало в детстве, и сразу попал в душистое холщовое объятие владыки, вспомнил почему-то, что надо скорее исповедаться, даже не исповедаться, а на что-то долго, сладко жаловаться и плакать и испытывать облегчающее утешение.
Но Симон сказал:
— Не надо, ведь и так все ведомо. Пойдем-ко, дитятко светлое.
И нисколь не показалось странно, что его, пятидесятилетнего и седого, называют дитяткой, и он послушно двинулся вслед за владыкой по некоему зеленеющему склону. А встречь им со склона бежали кипучие прозрачные ручьи, покрывая и наклоняя своими струями головы цветов, пурпурных и желтых. Юрий Всеволодович пытался вспомнить, как их зовут, й не мог, нисколько не огорчился, только удивлялся, почему они с владыкой босы идут по ручьям, не чувствуя хлада их стекленеющих накатов.
И тут ему пришло на ум самое важное, самое больное, что надо немедленно сообщить духовному отцу:
— Владыка, Владимир сгорел!
Симон посмотрел на него вопросительно и кротко и сказал:
— Ничего.
— Сыновья мои сгорели, жена, внуки, снохи и все людие! — с надрывом выкрикнул Юрий Всеволодович.
— Это не навсегда. Ты не печалься. — Владыка потрогал его за плечо бесплотными перстами.
— И Владимирская Божья Матерь, наверно, сгорела, — сказал Юрий Всеволодович, чтобы владыку наконец проняло.
— Ее утварью церковной заложили, сосудами, плитами, известью также. Видение иконы заградили. Народ некие плакали, а потом утешились. Икона сия в веках земных невредима пребудет и много еще чудес совершит.
Юрий Всеволодович хотел спросить, откуда Симон знает это, но не решился, потому что это значило как бы недоверие выказать владыке, обидеть его, может быть. Ас ним было так хорошо. Но не утерпел, чтобы не пожаловаться:
— Что они на нас взыскивают, татары незнаемые? Какой долг? Чем мы провинились?
— Все виноваты, все грешны, — несколько сухо и назидательно отозвался епископ.
— А Юрьевец мой? — вспомнил князь. — Нет места милее, и ему погибнуть?.. Помнишь, там так же ручьи промеж сосен по крутоярам бегут, березки тоненьки свечками стоят?
— Под воду уйдет, — помолчав, сообщил владыка.
— О Господи! — воскликнул Юрий Всеволодович. — Пошто под воду-то? Как это?
— Долго сказывать, — уклонился Симон. — Многое сокроется, но потом опять явлено будет.
— Почему сокроется?
— По недостоинству человеческому. Но Юрьевец не весь уйдет, не весь, утешься. И любим будет, ах как любим всеми русскими!
Юрий Всеволодович впервые за последние времена улыбнулся. На сердце у него потеплело. Можно ли владыке не верить?
— Кто узнает его, навсегда полюбит. Невидим он станет для антихриста и его присных, однако укроет христиан чистых сердцем, не причастных ко злу.
Юрий Всеволодович догадывался: все, что говорит его духовный отец, он говорит иносказательно, но не знал, как навести его на более понятные рассуждения, чтоб он стал менее уклончив.
— А я нисколь и не уклончив, — вдруг произнес владыка. — Ты хочешь сразу все вместить. Возможно ли? Мы о чем говорим-то с тобой, подумай?.. Это ведь раньше с тобой было: прискакал гонец, привез донесение, на словах излагает, как да что. Иль князь некий приехал: так и так, Гюрги, произошел важный случай, на меня половцы напали. Ты ему в ответ изругаешься, потом сообщаешь: вот этак надо поступить нам с тобой. — Владыка пустил тоненький смешок, не разжимая уст, потом добавил: — Но теперь-то все совершенно иное!
— Странно ты меня водишь, святый отче, — опечалился Юрий Всеволодович. — Снисходительствуешь, будто я, впрямь дитя несмышленое, и речешь загадками. Что значит иное?
— Поступки здесь боле не совершаются. Все, что сделано, сделано. Покаяния не принимаются. Раньше надо было.
