Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре
Но Диофант думал другое. Князь Гориопиф был предателем и успел снискать в народе всеобщее презрение и ненависть. Дуланак же сохранил влияние в собственном роду, был одним из близких соратников скифского царя и умел внушать страх и почитание черному люду. И в то же время не был настолько любим народом, чтобы стать опасным.
Понтиец принял клятву Дуланака и приказал вернуть ему меч.
– Не гибель Скифии была моей целью, – обратился он к скифским князьям, – а всего лишь усмирение строптивого царя Палака. Палак поклялся два года назад в верности божественному владыке Митридату и нарушил клятву. Боги покарали его за это. Но сколоты здесь ни при чем. И князья сколотские тоже. Ибо Митридат – отец всех народов, в том числе и скифов. Зачем же идти против отца и благодетеля?.. Служи, Дуланак, честно и преданно понтийскому царю, и счастье не оставит тебя никогда!
Дуланак преклонил колена. Гориопиф был крайне разочарован таким поворотом дела. Однако Диофант и его не обидел. Он поставил обоих князей во главе Скифии на началах равенства, как двух архонтов. Своим представителем и начальником гарнизона понтийских войск оставил в Неаполе старого, в прошлом способного вояку Мазея. Советник Бритагор в тайной беседе с Диофантом заметил:
– Боюсь, что, стоит нам уехать из Неаполя, Дуланак и Гориопиф перервут друг другу глотки!
– Не перервут, – усмехнулся стратег. – Мазей получит от меня указания. Если князья будут жить не очень дружно – это хорошо. И что народ им не верит – тоже неплохо. Легче управлять народом, в котором разброд и взаимное недоверие. Хуже, если скифы объединятся вновь под началом такого, как Палак, и начнут опять войну.
Бритагор пожевал мягкими губами, потом спросил в раздумье:
– А не думаешь ты, стратег, еще раз поговорить с Фарзоем? Ему уже надоело махать веслом и работать в кузнице. Он теперь будет сговорчивей. Князь мог бы привлечь на нашу сторону тех, кто бежал в степи.
– Нет, – нахмурился Диофант, – Фарзой едва ли будет покорным слугой Митридата. Слишком горд. К тому же и не столь ценен, ибо не имеет талантов полководца.
– Но его уважают в народе.
– Тем хуже. Он опасен для нас. Быть ему рабом до смерти!
– Однако кое-кто им интересуется, его разыскивают.
– Слыхал я, что разбойный вожак крестьян Танай похвалялся, что разыщет Фарзоя. Но опоздал он. Рать его рваная наголову разбита, а сам он скрывается где-то в степях. Я велел разыскать его и казнить на площади Неаполя.
– Нет, не Танай. Теперь Танаю не до розысков Фарзоя.
– Кто же еще?
– Молодая вдова агарского князя Борака, убитого при осаде Херсонеса. Зовут ее Табана. Она здесь и просит допустить ее к тебе.
– Что ж, зови!
Табана предстала перед Диофантом под мрачными сводами неапольского дворца, где недавно раздавались пиршественные крики и похвальба скифских князей, а сейчас расположился с военачальниками удачливый полководец Митридата. Княгиня поразила понтийца своими темными, глубокими глазами, в которых он угадал внутреннюю силу и собранность. Ее женственность и внешняя привлекательность удивительно сочетались со скромной и вместе уверенной манерой держать себя.
Поклонившись стратегу, Табана присела на складной стул и устремила спокойный и внимательный взгляд в его лицо. Она заметила белые нити в его вьющейся блестяще-черной бороде, следы усталости в выпуклых глазах с набухлыми, покрасневшими от бессонных ночей веками. И хотя привычные складки его лба и изгиб мясистых губ отражали властность и неукротимую волю, заметила про себя, что победы над скифами достались прославленному полководцу далеко не даром.
Он приподнял косматые брови и чуть опустил веки, отчего стал походить на старого священнослужителя.
– Боги сопутствуют твоим походам, – начала Табана, – ты великий полководец, быть побежденным тобою – не позор для воина. И я пришла к тебе без неприязни в душе, хотя мой муж Борак погиб от руки херсонесцев, которых ты защищаешь…
Диофант не удержался от жеста изумления после такого смелого и решительного приступа, могущего сделать честь сильному мужу и тем более удивительного в устах слабой женщины.
– Агары ушли в свои земли и больше не воюют с тобою. Я же, княгиня агарского племени, живу сейчас в Неаполе, дабы отдать должное могиле мужа моего. И хочу просить твоей защиты и покровительства.
– Да?.. – словно в раздумье протянул Диофант, кладя на стол волосатые руки. – Если ты вдова Борака, князя агаров, врагов моих, то я могу полонить тебя, как законную добычу, и продать в рабство. И ты сама пришла заявить об этом? Думала ли ты о законах войны?
– Я уже сказала, что агары не враги тебе, хотя и помогали Палаку в войне. Ты можешь сделать со мною все, что хочешь, ибо сила и власть в твоих руках… Но агары и роксоланы будут оскорблены тем, что ты полонил меня у могилы мужа, и станут твоими врагами навсегда! Да и дух Борака не успокоится – будет мстить тебе!
– Чего ты хочешь от меня?
– Я хочу, чтобы ты позволил мне поехать на могилу мужа под Херсонес и принести жертву. Для этого мне нужна твоя охранная грамота.
– Хорошо, ты получишь ее. И это все?
– Нет, не все. Я ищу друга мужа моего, князя Фарзоя. Агары зовут его к себе княжить. И будут братьями твоими, если ты отпустишь плененного тобою князя.
– Не помню такого князя, – многозначительно произнес Диофант, прищуривая свои ассирийские глаза, – в числе пленников его не было!
– Это твое последнее слово?
– Да.
Женщина встала и, поклонившись, ушла. Вошел Бритагор.
Диофант смеялся. Заметил сквозь смех, что иметь такую рабыню, как Табана, не отказался бы никто из понтийских властителей.
– Ты поступил мудро, стратег, что не обидел эту женщину. Она пользуется уважением среди всех племен. Ее и скифы знают. Если ты обласкаешь ее, поможешь съездить на могилу мужа и оградишь ее от опасностей в пути, то найдешь доступ к сердцам варваров. А это важно, так как политика Митридата имеет два острия – поражающее строптивых и защищающее покорных!..
– Потому-то я и не повелел схватить ее, как пленницу.
– Хорошо сделал, эта женщина пригодится нам.
2
Ночью с херсонесских сторожевых башен дозорные увидели на берегу моря огонь, который быстро разгорался и превратился в столб пламени. Отблески его упали на ночные воды залива и на степь, недавно освободившуюся от зимнего покрова.
На башню взошли Орик и Никерат, два стратега херсонесские, и гиппарх Бабон с воинами.
– Это большой костер, – заметил Бабон, – а разведен он у могилы скифского князя Борака.
– Но там движутся какие-то тени, – робко вставил один из стражей, – они скачут выше огня! Уж не проклятые ли души варваров вышли из-под земли и устроили это игрище на горе живущим?
– Какие там души! – заметил Орик, стараясь не показать, что ему тоже стало не по себе.
– Разрешите, стратеги, я сейчас со своими эфебами на галопе слетаю туда! – решительно предложил Бабон, отворачиваясь от суеверного воина. – И будь это сами демоны – приволоку их к воротам города на аркане.
– Зачем к воротам города! – быстро возразил не чуждый грубому суеверию Орик. – Не следует всякую нечисть тащить к стенам священного города! Если это духи – они сами исчезнут под землей или нырнут в волны моря. Если люди – тогда другое дело.
– Тогда, – лениво пробасил невыспавшийся Никерат, прикрывая рот широкой ладонью, – гони их сюда! Тут разберемся.
Бабон знал, кого следует взять с собою в разведку. Он выехал из ворот города в сопровождении десяти всадников. Среди них были Гекатей – уже зрелый муж, испытанный в боях, Ираних – друг Гекатея и лучшие из молодых херсонесцев. Они выехали на каменную тропу и пустили лошадей в галоп, держа направление на костер, все ярче разгоравшийся на берегу моря.
Всадники спустились в низину, где еще лежал поздний снег, и через полчаса вынырнули словно из-под земли в непосредственной близости от странного ночного огня. Теперь они могли убедиться, что большой костер пылает на вершине кургана, именуемого «могилой скифа». Ряд меньших костров виднелся вокруг кургана. Люди в скифской одежде, схватившись руками, образовали несколько хороводов и в исступлении кружились вокруг костров. При неверном кровавом свете виднелись туши забитых жертвенных лошадей, бурлили объемистые котлы, испуская соблазнительный аромат мясного варева.
Никто не обратил внимания на конных воинов, появившихся из тьмы ночи. Сами херсонесские разведчики походили в это время на те фигуры, которые изображают черным лаком на траурных урнах. Только движение людей и их горячих лошадей, мотающих головами, да звяканье удил и цоканье копыт о каменистый грунт свидетельствовали, что эллинские всадники – живые люди и прибыли сюда не для того, чтобы изображать декоративные сцены.
