Николай Задорнов - Симода
– Как же не устать! Верно, спешил и спал ночь в пути в своем паланкине, если явился так рано.
– Видимо, уже успел встретиться со здешними чиновниками.
Пещуров, входя в чертежную, обратился к лежавшему на полу над чертежом Александру Федоровичу:
– Адмирал просит вас быть к обеду в салоне. Там Кавадзи.
Пахнуло озабоченностью и делами государственной важности, которые исполняешь мгновенно и беспрекословно. Можайский проворно вскочил во весь свой огромный рост и стал отряхиваться.
– Адмирал просит вас сделать дагерротип с японского посла.
– Не верю! – воскликнул Можайский. – Полгода уговариваем его сняться – и все без толку...
Можайский заторопился к себе домой.
...Кавадзи сказал адмиралу, что по случаю наступающего японского Нового года привез ему подарки – один мешок апельсинов и один мешок хурмы.
«Что же это за подарки! – подумал Посьет. – У здешнего самурая во дворе полно апельсинов, и он поставляет их вместе с молоком к адмиральскому столу».
Догадки и предположения офицеров о цели приезда Кавадзи были почти безошибочны. Саэмон заявил Евфимию Васильевичу, что получил письмо правительства, в котором сказано, что одна из статей договора, заключенного с Россией и подписанного с послом Путятиным, ошибочна, не может быть утверждена и ее требуется отменить.
– Ну что же. Дело есть дело. Но придется обсудить, – ответил Путятин. И сказал себе: «Но я не уступлю!» – Какая же статья?
– Статья о консулах...
– А-а! Так вот что! Чем же недовольно правительство бакуфу? И разве мы не посылали в Эдо проекта? Они ведь утвердили все. Что же поздно спохватились? Ведь я уже написал своему императору. Да в чем же дело? Давайте разберемся... – «Сами же вы не уважаете подписанные договоры! Ну что за народ, так преданы пустым церемониям! А истинную честь свою, и слово данное, и поставленные подписи свои нарушают! А ну как начнут заключенные с вами договоры тоже нарушать и исправлять другие правительства?»
– В статье о договорах сказано, что России будет разрешено иметь консулов, если возникнут для этого непреодолимые причины.
– В чем же возражение? Это, кстати, у вас из японского текста смысл такой можно вывести. У нас, в русском тексте, все ясней... Но, впрочем, давайте толковать, как у вас в бакуфу понято.
– Вот это примечание: «Если возникнут непреодолимые причины», – наше правительство не может принять и отвергает.
– Ну, тут мы опять все запутаем и ввек не распутаем, если будем так все отвергать. Пункт ясный. Чем же князь Исэ недоволен? Видно, дело не в примечании. Примечание только повод, придирка.
Начался спор, сначала сдержанный и холодный. Но постепенно выяснилось, что японцы вообще не хотят иметь на своей земле никаких постоянно живущих иностранцев, хотя бы и под названием консулов. Надо такому иностранцу дать землю. Значит, какие-то куски японской земли не будут принадлежать Японии. Это был их старый знакомый довод, но не об этом сказал сейчас Кавадзи, хотя смысл его заявления сводился все к тому же.
– Вы дали обещание предоставить нам все права, которые даете Америке.
Кавадзи знал, что правительство советовалось с князьями и объявило, что статья договора с Америкой о консулах ошибочная. Эта ошибка не может быть повторена при заключении договора с Россией.
«Ну, пошла писать губерния!» – подумал Путятин. Он заявил, что уже послал договор императору в Петербург и написал ему. После этого договор не может быть пересмотрен.
Сильное и жесткое лицо Кавадзи дрогнуло, и он, слабо щурясь, тихо сказал Путятину, что просит его... изменить статью договора.
Что-то оборвалось в сердце у Евфимия Васильевича. Он видел, что Кавадзи приходится нелегко. Может быть, он терпит крах в своей смелой и благородной политике. Но он, Путятин, ничего уже не может сделать, даже если бы хотел помочь Кавадзи. Отвергнуть подписанный договор?
Они молчали, глядя друг другу в лицо. Евфимий Васильевич снова пробормотал как бы в оправдание, что договор пошел в Петербург и все кончено.
– Тогда... – резко сказал Кавадзи, встав с кресла и отступая на шаг, – я обязан буду вспороть себе живот... – И он поднял над животом согнутую руку, как бы занося над собой кинжал.
Поднялся и Путятин.
– Консулы неизбежно будут допущены в Японию, хочет этого бакуфу или нет. – И он стал горячо уверять, как это неизбежно. Абэ умен, и пока Кавадзи едет в Эдо, канцлер уже все поймет и отступит от своего требования. Путятин сказал, что готов взять всю ответственность на себя. Готов ехать в Эдо, просить аудиенции у шегуна и все доказать, что Кавадзи гениально предвидит будущее, заслуживает награды. Если хоть волос упадет с головы Кавадзи, это будет означать мировой скандал, разрыв России и Америки с Японией.
Адмирал сводил Кавадзи в чертежную и сам объяснял устройство будущего корабля. Потом побывали на стапеле, в кузницах и у плотников, смотрели лекала и мелкие чертежи. Путятин просил прислать после Нового года из столицы мастеров-медников, чтобы готовить листы для обшивки судна.
Кавадзи вернулся к обеду уставший, но довольный. Он, кажется, отошел от своих мрачных намерений.
После обеда Путятин сказал, что его дружеские чувства и уважение к Саэмону неизменны. И он хочет, чтобы перед Новым годом Саэмон ками снялся бы на серебряную пластинку прибора, отражающего натуру. Тут адмирал повторил все свои прежние доводы, уверяя, что доставит снимок в Петербург и представит русскому императору.
Саэмон слушал и печально кивал головой, слегка обмахиваясь маленьким веером. Все русские, сидевшие за столом, предполагали, что эти кивки означают отказ, как и прежде. Никогда не знаешь заранее, что японец ответит. Кавадзи сказал, что он теперь согласен сняться. – Перед Новым годом! – сказал он шутливо. Перешли в просторную и светлую комнату, – в распоряжении адмирала теперь была целая заново отделанная квартира при храме.
Можайский посадил Саэмона в кресло, позади которого офицеры растянули белое полотно.
Кавадзи полагал, что теперь нечего опасаться. Вдруг придется погибнуть, и тогда уже не стыдно, если адмирал Путятин покажет портрет некрасивого старого человека своему императору и скажет, что таковы японцы.
До сих пор Кавадзи полагал, что стыдно такое лицо показывать. Так он объяснял до сих пор Путятину свое нежелание сниматься. Но была и другая причина. Кавадзи побаивался ответственности перед бакуфу. Его могли обвинить в отступлении от традиций и в своеволье. Всегда найдутся люди, для которых символом верности чиновника является показная преданность и старательное исполнение всех глупостей и предрассудков, принятых в обществе. Ну, теперь уж нечего больше бояться. Если помилуют за трактат, то за снимок не осудят. А если осудят за трактат, то пусть хоть у Путятина останется портрет на западной пластинке.
Так он думал, пока его голову приложили к какой-то скобе, спрятанной под его затылком, и так продержали несколько минут. Потом Можайский сказал, что все отлично, что сегодня портрет будет готов, а к утру он перерисует с пластинки большой портрет и подарит к Новому году Саэмону но джо на память от русского посольства и благодарного экипажа «Диана».
Возвратившись в салон, Кавадзи получил от адмирала новогодние подарки. Потом он отправился отдыхать к себе за реку, в Храм Цветка Лотоса, и сам побеседовал о делах с Уэкава.
Деничиро похвалил работу русских. Их обращение с японцами простое и товарищеское. В них совсем не заметно китайской важности. Матросы очень сильные и хорошие. Но не все русские с красными лицами. Когда работают много и старательно, то, по личному наблюдению Уэкава, лица у большинства становятся такими ярко-красными, что на них страшно смотреть.
– Встречаются ли матросы с японскими женщинами?
– Русские матросы... очень нравятся японкам...
Оказалось, что ответ Уэкава подготовил со всеми подробностями. Кавадзи внимательно выслушал об отношениях русских моряков с женщинами в Хэда.
– Это недопустимо! – сказал Кавадзи. Он задал еще несколько вопросов и дал указания Уэкава, как действовать дальше. – Не пытаются ли русские распространять христианскую религию?
– Пока не замечено. Они исполняют свой обряд в лагере. Только там молятся.
– Может ли быть опасность? Кто, по-вашему, может быть распространителем религии?
– Отец Ва си ре...
Но Кавадзи не опасался отца Василия Махова.
– Гошкевич гораздо опасней. Он учился на священника. Он тайный священник, поэтому ходит в простой одежде.
– Теперь у Гошкевича есть чин, – отвечал Уэкава. – Два дня назад адмирал дал ему чин офицера и нарядил в мундир... цвета хурмы... Поэтому иногда Гошкевич ходит в военной одежде, а иногда, как сегодня, был одет, как раньше, с галстуком и в клетчатых брюках.
