Джей Уильямс - Пламя грядущего
Возможно, совет принял бы иное решение, если бы знал, сколь бедственно положение их противника. Султан подтянул к Иерусалиму все свои главные силы, к тому времени запасы оскудели, тогда как погода препятствовала движению караванов и пополнения ждать не приходилось. Измотанные бесконечным походом, эмиры покидали горы и уводили своих воинов. Талая вода затопила окрестности, и рогатый скот, увязнув в трясине, погибал и разлагался.
Но вот настала весна; земля высохла, зацвели сады. Дети резвились на склонах холмов, в чащах распевали и ворковали птицы, между сарацинами и христианами возобновились вооруженные стычки, а Ричард начал новые переговоры с Саладином, написав на этот раз: «Мы согласны на раздел владений: каждая из сторон сохранит то, что имеет ныне, и если одна сторона удерживает в своих руках больше половины, то есть справедливой доли, она должна уступить другой положенную часть». Нет необходимости говорить, что ничего из этого не получилось; это было всего лишь еще одним признаком пробуждения к жизни, подобно брожению соков в промерзших за зиму деревьях.
На одном из пологих склонов, за северной стеной Святого города, для упражнений в стрельбе из луков были поставлены соломенные мишени. В то раннее утро стрельбой развлекались только двое. Они были одеты в свободные туники, поверх левого рукава натянуты кожаные наручи. Волосы, чтобы они не падали на глаза, были подобраны под круглые тюрбаны. Того, что постройнее, загорелого, с гибкой фигурой, звали Абд-Аллах ибн-Заид, и он был начальником лучников ал-Амина; другой, коренастый и плотный человек, носил прозвище Тоз-Копаран, или Тот, Кто Поднимает Пыль. Оба принадлежали к племени турок-сельджуков с севера, из Харрана.
Они двигались медленно, не спеша выпуская стрелы, и, промахнувшись, ругались, подобно всем лучникам мира во все времена, относя неудачи на счет соскользнувшей руки, негодного оперения стрелы, или сетуя на то, что теплое солнце слишком разогрело их луки. Ни один из них не принимал всерьез оправдания другого: они были старыми друзьями.
– Всемогущий, честное слово, – воскликнул Абд-Аллах, попав на полдюйма в сторону от золотистого круга в центре мишени, – эту отнес ветер.
– Знаю. Ветер твоих жалоб, – сказал Тоз-Копаран. – Тебе следует поучиться стрелять помедленнее. Никогда не одобрял итилахский способ быстрой стрельбы. О небеса! Вот это выстрел! – Его стрела со свистом вонзилась точно в центр. – Я ее заговорил. Давай отступим назад на двадцать шагов. Стрелять отсюда – детская забава.
– Твоя мать родилась от верблюда, – беззлобно проворчал Абд-Аллах. – Я отойду, если ты будешь ходить и выдергивать мои стрелы. Слишком жарко, чтобы идти в такую даль.
Тем не менее он отправился вместе с другом вытаскивать стрелы, а затем они отмерили сто двадцать широких шагов и вновь повернулись лицом к мишеням. Они приладили стрелы к тетиве, и вдруг Тоз-Копаран сказал:
– Взгляни-ка вон туда, вниз, на тропинку. Не наш ли это возлюбленный господин, ал-Амин?
– Да, это он. С тем франкским рыцарем Кордбарбом. Вот тебе и курды[180]. Отродье хромой суки! Ни один сельджук вовеки не опозорит себя дружбой с кем-то из неверующих демонов.
– Расстояние не так уж велико. Всего двести восемьдесят шагов, – задумчиво промолвил Тоз-Копаран. – Если мы выстрелим мимо мишеней, наши стрелы полетят прямо вниз, вдоль склона, и поразят их обоих. Тот, кто умерщвляет неверного, приуготовляет себе райское блаженство на небесах. Разве не это непрестанно твердит имам[181]?
– Наш драгоценный господин не принадлежит к неверным, – возразил Абд-Аллах.
– Конечно, нет. Но он курд, ведь так? А мы сельджуки. Конская моча и огонь.
– Да, верно, – вздохнул Абд-Аллах. – И все же он добрый господин и честный человек.
– Бесспорно. Я прострелю его глотку лучшей своей стрелой. Смерть франку и любому, кто этого не скажет. Но он курд! Тут дело в самой сути, Абд-Аллах. Человек должен жить по своим убеждениям. Нам лучше поторопиться. Через минуту они исчезнут из виду за тем поворотом.
Они вскинули луки и плавным движением, свидетельствовавшим о большом опыте, стали натягивать тетиву, пока кончики пальцев правой руки не коснулись плеча. Тогда они отпустили стрелы. Но они слишком промедлили. Внезапно поднялся легкий бриз. Две стрелы взвились высоко, на мгновение застыв на вершине своей траектории, и воткнулись в землю, едва не настигнув Дени и ал-Амина.
– Верблюжье дерьмо, – прохрипел Тоз-Копаран. Абд-Аллах уже мчался со всех ног вниз по склону и кричал:
– Кто ты такой? Отродье проклятого джинна! Какого беса тебе понадобилось разгуливать за мишенями? Тебя могли убить! – Вдруг его голос изменился, и он упал на колени. – Это принц, Ахмад ибн-Юсуф. Бог милостив. Эй, Тоз-Копаран, благодари Бога за то, что он не допустил, чтобы мы своими скверными выстрелами ранили нашего обожаемого господина.
Ал-Амин покачал головой, глядя на лучников, распростершихся ниц.
– Ах вы, нечестивые выродки, – благодушно сказал он, – и как же вы умудрились так промахнуться? Так-то вы будете сражаться с неверными? Что за негодные стрелки в моей охране?
– Прости нас, господин, – взмолился Абд-Аллах. – Мы упражнялись… Как раз перед тем, как мы выпустили стрелы, над головой Тоз-Копарана пролетела ворона, а он, как тебе известно, хвастлив и побился со мной об заклад, что мне ни за что не подстрелить птицу. Мы оба прицелились в нее, и в тот же миг увидели, как ты с твоим гостем – двое незнакомцев, как нам показалось, – идешь вниз по дороге, но было уже слишком поздно. Кто властен остановить полет стрелы?
– Ступайте, вы прощены, – молвил ал-Амин. – В другой раз смотрите лучше, куда стреляете.
Те двое поклонились по восточному обычаю и убежали прочь, давясь от смеха, словно мальчишки. Ал-Амин с улыбкой отвернулся от них.
– Ты поверил этим россказням про ворону? – спросил Дени. Он говорил по-арабски довольно хорошо. Всю зиму ему нечем было особенно заняться, кроме как обучаться языку и упражняться в игре на лютне, и он теперь был в состоянии понимать почти все, о чем говорили.
– Разумеется, нет, – сказал принц, когда они возобновили прерванную прогулку. – Но хороший военачальник знает, когда ему выгодно притвориться, будто он верит тому, о чем ему рассказали. Они покушаются на мою жизнь примерно раз в полгода, но я подозреваю, что они не вкладывают душу в это дело. Пойми, они верные слуги и любят меня, и им нравится служба у меня.
– Почему же тогда они это делают?
– Они сельджуки, мой друг. Я, подобно великому двоюродному дяде моего отца Салах ад-Дину, веду свой род от курдов. Они считают нас деспотами; мы считаем их дикарями.
– Ясно. И какое суждение верно?
– И то и другое, естественно. – Ал-Амин теребил кончик своей бороды, зажав его между большим и указательным пальцами. – Такова воля Бога, что люди находят какие-то причины для ссоры, и, полагаю, одна ничуть не хуже другой.
– Мне кажется, что вы, неверные, все происходящее приписываете воле Бога, – со смешком сказал Дени.
– Разве вы поступаете иначе? – удивленно спросил ал-Амин. – Несомненно, вы оправдываете каждый свой поступок, утверждая, что такова Божья воля. И именно так, как мне известно, звучит боевой клич франков: «Бог желает этого!»[182].
– Вы правы, конечно, но было бы более справедливо сказать, что Бог, предположим, повелевает нам идти к своему городу, но пути, которые мы выбираем, чтобы попасть туда, всецело на нашей совести.
– Точно так же происходит и с нами. Что бы мы ни делали, всегда кажется, что нам предоставлен выбор, однако истинный выбор сам по себе заключен в наших намерениях. Мы можем пожелать все, что угодно, но мы поступаем так, как предопределил Бог.
– Во всем?
– Мы говорим, что Бог предопределяет пять вещей для своих слуг: длину жизненного пути, поступки, место, где они живут, путешествия и судьбу.
– Как будто ничего не упущено.
– И еще написано: «Бог не возлагает на душу бремени тяжелее того, что она может вынести. Ибо есть только то, что приобретено, и против этого есть только то, что заслужено».
– Весьма утешительно. – Губы Дени искривились. – Похоже, ваша вера снимает всякую ответственность за все ваши поступки с ваших плеч. Как счастливы люди, которые верят в свою правоту! Что же до меня, то я не знаю, чему верить. Больше не знаю.
– Ты до сих пор думаешь о смерти своего друга. Ты убежден, что виновен в его гибели. Но твой друг не мог поступить как-нибудь иначе, неужели ты этого не понимаешь? Был бы ты с ним или нет, в ту ночь или в другую, но его все равно постигла бы точно такая же смерть. Он был, каким был. Так распорядился Бог. Бог посеял в его душе семена добра и справедливости, которые он затем взлелеял и взрастил сам.
– Ах – Бог! – сказал Дени. Он остановился посреди дороги, заложив руки за спину, и пристально взглянул на ал-Амина. – Где же тогда этот Бог? Что он такое? Создатель этого мира? В таком случае дурень Гираут прав. Он на поверку оказывается дьяволом. От рождения Адама и до сих пор Он обманывал нас. Я помню, в чем усомнился отшельник, – знал Бог, что Адам и Ева вкусят плод от дерева познания, или не знал? Да ответ очень прост. Это была ловушка, поскольку все красивые обещания не более чем ловушка. Праведность, нравственные устои, честь, справедливость, любовь и все прочие добродетели – обветшавшая мишура, придуманная, дабы никто не распознал преисподнюю. Гираут был прав; подумать только, именно Гираут! Мы все лжецы, и все в одной лодке. А Бог?.. – он прикусил губу. – Наверное, Он тоже только лжец и ничего более. Бог создал человека по своему образу. И с тех пор человек отвечает тем же. Каким бы ни был Бог прежде, теперь Он лишь отражение Человечества: гордый, надменный, благочестиво-лицемерный, возлюбивший кровопролитие. – Он остановился и передернул плечами. – Ты всегда слушаешь так терпеливо, Ахмад. Суть в том, что я привык верить в человеческие добродетели, а теперь я сомневаюсь даже в божественных.
