Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века
Удалые новгородцы свистом и улюлюканьем поддержали своего тысяцкого. Более поносных слов упрямого Угоняя это улюлюканье простых людинов, в гордыне своей ни во что не ставящих княжью волю, взъярило Добрыню. Увещевания были бесполезны, не хотят добром – придётся силой.
Рискуя рухнуть в быстрые волны, воевода вздыбил коня, прокричал гневливо:
– Зря срамишь князя, тысяцкий! Ответ держать придётся! – и рявкнул кметам: – А ну-ка шуганите поганцев!
Десятки стрел перелетели проём. Раздались вопли, проклятия, стоны. Тысяцкий был уже у пороков, отдавал распоряжения. В княжьих дружинников полетели тяжёлые каменья, затрещали кости, полилась кровь, требующая мщения.
Крещение Новгорода началось.
Глава 10
1
Рудинец, благодаря природной проворности, оказался среди немногочисленных славенцев, кои вслед за своим старшиной успели перейти на левый берег. После веча вместе с кончанскими под водительством Одинца проследовал в Детинец, получил лук и три десятка стрел. В Детинце над ним посмеялись.
– Что ж ты сплоховал? У Добрыги, поди-кось, полна корчиница мечей, а ты пустой прибёг.
– Да я откудова знал, зачем зовут. Думал, пирогами потчевать станут, – отшучивался Рудинец, и серьёзно добавил: – Знать бы. Ни одного меча готового нет, все продали. Одни заготовки для клинков и есть.
– Понятно. Слух идёт, на Добрыгиной Резунке женишься? Вестимо, куны нужны. Резунка – огонь-девка, гляди, обожжёт.
Беда, из-за которой позвали на вече, надвигалась неумолимо, о том всяк помнил. Но новгородец не может жить без шуток, без подковырок. Коленки пускай у ворога дрожат, коий на Новгород посягнул. Новгородцу страх показать, лучше на свет не родиться.
– Ништо! – весело отвечал Рудинец на подначки. – Не обожжёт, я в корчинице привыкший к огню. Мне такова и надобна.
Десятник, выдававший оружие жителям, поглядев, как Рудинец из его рук принял лук, спросил:
– Ты, парень, лук-то хоть раз в руки брал? А то возьми лучше оглоблю, будешь ею дружинников, как комаров веником, отмахивать.
Под смех кончанских за своего заступился старшина.
– Ништо, научим. Что ж он, брони собирает, таки мечи куёт, а стрелу на тетиву не наложит?
Ковал Рудинец клинки для мечей, и кольца для броней готовил, и сами брони собирал, а оружием не владел. Держать-то лук в руках держал, но не стрелял даже осеннюю утку, а только в круг, начертанный на тыне. Как-то Якун показывал, как оружием владеть, вот и вся его ратная наука. Что до мечей, так десятник прав, оглоблей управляться ему сподручней.
Боярин Твёрдохлёб, распоряжавшийся на берегу, поставил славенцев на вымоле гостя Буривоя. К этому времени душевный подъём у Рудинца, возникший благодаря набату, вечу, сменился смущением. Даже сердце ёкало – как это, в человеков стрелять, да ещё своих, русских? А вдруг убьёт кого, тогда как жить-то? Потому в первый ряд не лез, держался позади. Надеялся – ништо, попугают друг друга, покричат, посрамят, тысяцкий объявит волю Новгорода, на том и разойдутся. А как иначе? Воля Новгорода – закон.
Лицо, холодя, обдувал свежий ветерок, о сваи пристани хлюпали волны. Беспрестанные чмокающие звуки под ногами нагоняли тревогу, рождали нетерпение, казалось, вот-вот должно произойти нечто необъяснимое, непоправимое в своём свершении. Ротники исполняли приказ тысяцкого, разбирали мост. Визгливый скрип разносился над водой и ещё более обострял тревожное чувство. Знать бы, к чему зовёт набат, ни за что бы не оставил Резунку, или перебрался на этот берег вместе с ней. Но не должны же княжьи дружинники творить непотребное, не к ворогу пришли, к таким же руським людям, что и сами.
Простодушная и озорная, ласковая и острая, как клинок, Резунка менялась ежечасно. Ведь что придумала, выучилась у Ставрика читать и писать. Якуна письменам выучил Добрыга, Ставрик к волхву бегал, сам Рудинец то у одного спросит, то у другого, выучился и глаголице, и кириллицу разбирал, на лету всё схватывал. Резунке того же захотелось. Мужики отмахивались – некогда. Да и на что тебе грамота? Им, мастерам-ремественникам без грамоты не обойтись, а у печи можно и неучёной стоять. Резунка-таки добилась своего. Обласкивала да подзадоривала младшего братика, тому лестно перед сестрой прихвастнуть, сделал то, что требовалось. Рудинец спрашивал у любушки: «На что тебе письмена знать?» Та смотрела хитрющими глазами, посмеивалась: «А вот уедешь на болота за рудой, я дома останусь. Как заскучаем, так станем друг дружке грамотки посылать». Рудинец смеялся ответно:
– Да кто ж те грамотки носить станет?
Любушка улыбалась. (Краше той улыбки Рудинец на свете ничего не знал.)
– А ты перевесища на лугу развесишь, Стрибожьих чад наловишь, они и будут наши грамотки носить.
Глухой поначалу, гомон на мосту усилился, явственно послышались выкрики: «Угоняя позовите! Где наш Одинец? Почто бросил нас?»
– Эх, Перун тя порази! – воскликнул посадский старшина, которого не могли не задеть выкрики жителей посада. – И что теперь делать? Говорил же Угоняю, погодить малость с мостом надобно, пока наши сюда перейдут. Так Добрыня вот-вот явится. И так не эдак, и эдак не так.
– Ты им накажи, пускай по домам идут, у кого охота есть, на челнах переправляются. Добрыне, знамо дело, Детинец надобен. Славно ему на что? Неужто своих резать станет? – подал голос рогатицкий старшина, единственный из уличанских старшин, успевший перейти на левый берег. – Пускай по домам идут.
– Ладно. Ты, Будислав, оставайся за меня. Я – на мост.
Одинец вскочил на коня и умчался успокаивать посадских.
Речей старшины на вымоле не слышали, но галдёж постепенно стих, при рваном свете факелов стало видно, как люди уходят с моста, толпятся на Торговище. Едва мост очистился, на дороге, ведущей с Приильменья на Низ, раздался тяжёлый топот множества коней.
– Вот и гостинца нам от князя везут, – произнёс кто-то мрачно и длинно сплюнул.
Разговор княжого воеводы и новгородского тысяцкого вымола не достиг, зато хорошо были слышны молодецкие посвисты и улюлюканье. Новгородцы не долго насмехались над княжьими людьми. Княжьи люди без слов объяснили, что шутить не намерены. Добрый выводок стрел пролетел над зияющим проёмом. Каждая нашла себе цель, трудно промахнуться, стреляя в толпу. Мост опустел на глазах. В воздухе послышалось шуршание, словно стая диких гусей поднялась на крыло. На том берегу словно сказочный великан затопал, кто-то пронзительно завопил.
– Что то? – воскликнул Рудинец.
– Каменья пороками кидают, – ответили в темноте.
– Ну, заварилась каша, – поддакнул кто-то и бранью выразил своё суждение о заварившейся каше.
Вскоре вернулся Одинец, громогласно объявив своё отношение к Добрыне:
– Семерых наших насмерть побили злыдни, да десяток с лишком поранили.
– Чего ж не побереглись? Стояли кучей, захочешь, не промахнёшься, – буркнул Будислав.
– Да кто ж знал-то? – Одинец шумно вздохнул, произнёс в пространство: – Развидняется…
Ратники помолчали. Стоять устали, кто полулежал на голых досках, облокотившись на локоть, кто сидел на краю вымола, свесив к воде ноги. Всех точила одна нудьга – что станет с семьями.
– Слушай, старшина, ты ничё не слышишь?
Положив на доски лук, поднялся плотник Ждан.
– И чего же я должен слышать? – с подозрением, ожидая подвоха, поглядев на плотника, поинтересовался старшина.
– А должен ты, старшина, слышать, как у меня в брюхе от голода урчит, – со всей возможной серьёзностью пояснил Ждан.
Был плотник одет в порты из небелёного полотна, обут в разношенные лапти, тело прикрывал вытертый, драный кожух.
– Ты, Жданушка, никак среди ночи в заходе сидел? – донеслось с края помоста. – Видать, с перепугу опростаться не успел, вот и урчит в брюхе-то.
Ратники захмыкали.
– Вам бы всё насмешки, – без обиды ответил плотник. – Заторопился я, думал, горит где, вот и надел, в чём в заход выскакивают.
– Да пожевать бы чего и впрямь не мешало, – оставив подначки, ратники поддержали оголодавшего собрата.
Старшина ушёл в Детинец договариваться насчёт кормёжки, вои опять примолкли, вспышка оживления угасла.
Будислав потянулся, зевнул.
– Хоть бы побасёнку кто рассказал.
Откликнулись с края помоста.
– Ну, слушайте. Пошёл один людин в лес, да заплутал…
– Леший глаза отвёл, – перебил Ждан.
– Не мешай, – шикнул Будислав.
– Так вот, – продолжал рассказчик. – Плутал, плутал, не может из едомы выбраться, сел на валежину, закручинился. Посидел сколько-то, давай аукать. Аукал, аукал, никто не откликается. Дух перевёл, опять кричать принялся. Кричал, кричал, слышит – позади сучья трещат. Оборачивается, косолапый подбирается. Подошёл медведь к людину, спрашивает: «Чего орёшь-то?» У людина и ноги с перепугу отнялись. В себя пришёл, отвечает: «Да вот, заплутал, дорогу домой не найду. Думаю, покричу, может, кто откликнется, на душе легче станет». Медведь спрашивает: «Ну, я вот откликнулся. Полегчало?»
