Роберт Грейвз - Царь Иисус
Слова Иисуса, о том, что он хочет вкусить мяса, прозвучали вдвойне странно для Иуды, ибо учитель не только сам отказывался от того, чего придерживался в юности, но и от того, что публично провозгласил Гил-лель: пасхальным барашком не должно насыщаться, словно обычным мясом, на него надо смотреть как на символ вкушения евреями от милости Божией. Теоретически его надо было делить не меньше, чем на десять, и не больше, чем на двадцать человек, однако этого правила придерживались только в домах строго блюдущих закон саддукеев. Гостеприимство среди посещающих синагогу фарисеев было таково, что в Иерусалиме во всех домах двери были открыты, и любой мог зайти и занять место за столом, так что, бывало, один барашек мог быть поделен и на двести, и на триста человек. Закон гласит: «Празднующий Пасху должен съесть кусок не меньше оливы». Отсюда и пословица: «С оливку съешь пасхального агнца и Господу хвалу взнеси на небеса».
Служители Храма, несомненно, пошли бы против этого, чтобы увеличить свои доходы, если бы они были в состоянии разделать барашков для целой армии паломников, собирающихся на Пасху в Иерусалиме, но разделать по барашку на каждые двадцать человек, когда их двести, а то и триста тысяч, за один вечер совершенно невозможно. Левиты начинали работать в середине дня и работали, не разгибаясь, с удивительной сноровкой, в то время как священнослужители выстраивались в длинную цепочку между бойней и алтарем и передавали из рук в руки маленькие серебряные сосуды с несколькими каплями крови жертвы, выливали ее на алтарь и передавали сосуды обратно. Час за часом они двигались, как маятники, и, когда с вечерней трубой наступал конец их трудам, они были похожи на людей, проснувшихся после целой ночи кошмаров. То, что Иисус праздновал Пасху с учениками за закрытыми дверями и целый барашек был поделен всего на тринадцать человек, заслуживает упоминания.
Иоанн, помогавший Петру, вернулся на улицу Бондарей встретить Иисуса и остальных учеников. Вскоре все сидели, держа в руках посохи и не снимая обуви, за пасхальным столом с целым барашком, в котором не было ни одной раздробленной кости, горьким эндивием, сладким соусом и пресным хлебом печали. Иисус, сидевший во главе стола, сказал предписанные слова:
— Благословен будь Господь Вездесущий, Царь мира, освятивший нас Своими заветами и предписавший нам есть пасху.
Трапеза началась первой чашей, которую он благословил. И прибавил:
— Это последнее вино, которое я пью, пока не при-ид'ет царство Божие!
Буйное веселье охватило учеников. Запах жареного мяса после целого года поста возбудил их, как зеленый луг возбуждает рабочего осла, который при виде травы тотчас начинает выделывать немыслимые коленца и вопить в полный голос. Один только Иуда услышал горечь в словах учителя, только он заметил, что РХисус ест барашка, скрывая отвращение, и из любви к нему впал в отчаяние. Он с трудом пел «Славься, Господи…» — и только ждал, когда можно будет выпить вторую чашу, чтобы согреть сердце.
Иоанн как самый младший задал Иисусу положенные вопросы, и, после того как громко пропели «Когда вышел Израиль из Египта…» — Иисус взял в руки пасхальный хлеб — круглый, жесткий, тонкий, как бумага, и горячий, — разломил его на куски и раздал всем.
— Так враги съедят меня. И все же ешьте меня, ешьте, потому что я родился в Доме Хлеба. — Он взял бутыль и во второй раз налил вино. — Так враги выпьют меня. И вы пейте из чаши, пейте мою живую кровь, потому что я вырос в Доме Вина.
Ученики, кроме Иуды, ничего не замечая, ели и пили, что он давал им, только Иуда в ужасе спросил его:
— Что это значит? Неужели мы должны есть то, что не любим, в Божий праздник, словно греки, вкушающие плоть и пьющие кровь своего бога во время мистерий?
Он поднес чашу к губам и принял хлеб, но не стал ни пить вина, ни есть хлеба.
— Господи, — сказал Петр, — ты не дорассказал историю о виноградарях и хозяине. Неужели они осмелились убить его сына?
— Они схватили его, вывели вон и убили.
Тут, заметив, как он печален, все притихли, кроме Фаддея и Симона Кананита, сидевших дальше других и громко споривших о том, кому из них больше зачтется в обещанном царстве. В конце концов они тоже, смутившись, замолчали. Все, не отрываясь, смотрели на Иисуса. Но он еще долго ничего не говорил и только проводил пальцем по ободку чаши.
— Один из двенадцати убьет меня, — нарушив наконец молчание, сказал он.
Ученики в изумлении пооткрывали рты. Щеки у них запылали от незаслуженного оскорбления, и они недоверчиво переглянулись.
— Один из вас убьет меня, один из вас, бравший с этого блюда, как сказано в псалме: «Даже человек мирный со мной, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту».
Ученики стали спрашивать:
— Это я? Это я?
Иисус поглядел на них невидящими глазами и пробормотал непонятное:
— Высокую же вы дали мне цену!
При этих словах у Иуды упало сердце, и словно молния пронзила его мозг. Он понял.
Рассказ о пасхальной трапезе придется прервать, чтобы рассказать еще одну историю, без которой нельзя ничего понять. Ее можно найти, правда несколько туманно изложенную, в последних главах Книги пророка Захарии. Автор этих стихов жил во времена Се-левкидов, и его не надо путать с автором первых глав, который жил вскоре после вавилонского пленения. Сначала он рассказывает о том, как, внезапно подчинившись пророческому зову, дал клятву служить Иегове, сменил городскую одежду на сельскую — обычную одежду пророков Иеговы — и смастерил себе два посоха, которые назвал Благословение и Узы. Вооружившись ими, он отправился пасти стадо, то есть проповедовать покаяние, как это делали его предшественники, прорекая людям милость Господню, если они повернутся к нему, и сильное недовольство, если нет. Издревле пророки были верными помощниками священнослужителей. В то время как те ловко и без помех служили в Храме, пророки, не жалея сил, бегали по всей стране и наставляли людей на истинный путь. Однако даже не все пророки, современники Захарии, сохранили культ Иеговы, ибо Селевкиды вовсю насаждали поклонение богам-олимпийцам и небесной царице, и Иегове пришлось уйти в тень. Захария остался чуть ли не в одиночестве и проповедовал глухим.
Разозлившись, он стал орать на рынках: Не буду пасти вас! Господь говорит: «Умирающая — пусть умирает, а гибнущая — пусть гибнет, а остающиеся пусть едят плоть одна другой».
Взяв в руки жезл Благоволения, он при всех переломил его надвое и отправился в Храм, чтобы стать Храмовым рабом и никогда больше не появляться на нечестивых улицах Иерусалима.
— Я пришел посвятить себя Богу, — сказал он священникам в Храмовой казне. — Какую плату вы мне дадите?
И они с насмешкой ответили ему:
Мужу в расцвете сил, решившему отдать себя
Богу, Законом установлена плата в пятьдесят шекелей, 'а женщине — в тридцать. Однако, согласно восьмому стиху двадцать седьмой главы Левита, нам разрешено снижать плату низшим священнослужителям. Так вот, бесценный пастух, мы оцениваем тебя в тридцать шекелей, потому что ты болтлив, как женщина.
Они отвесили тридцать шекелей (которые были тяжелее финикийских шекелей того времени) из хранилища и отдали их ему со словами:
— Иди к первосвященнику, и пусть он занесет твои обет в книги.
— Высокую же вы дали мне цену! — разъярился Захария.
Он медлил в нерешительности, держа в одной руке тридцать шекелей, а в другой — остатки посоха, когда там же в Храме увидал гивеянина-горшечника, мявшего глину босыми ногами, потому что в то время гиве-ян — нечистую гильдию кананитов — приглашали работать в Храме. Поддавшись гневу, он бросил тридцать шекелей под ноги горшечнику, чтобы тот затоптал их в глину, — это символическое действо хорошо отражает его чувства, — и выбежал из Храма свободным человеком и пророком.
На базарной площади, криками собрав вокруг себя людей, он переломил второй посох, названный Узы, и воскликнул:
Именем Господа расторгаю братство между Иудою и остальным Израилем!
Здесь заканчивается пролог и начинается главная часть. Захария видит себя по воле Божией в страшной роли: он становится пастухом, который не ищет отставших овец, не заботится о больных, не спасает заблудившихся, то есть Негодным Пастухом, оставляющим стадо, но (словно левиты в Храме) едящим мясо тучных. Ужасное противоречие: он понимает, что лживо проповедует именем Господа, хотя из истинной любви к Господу берет все грехи людей на себя.
Там есть такие стихи (я приведу их, как они были изначально написаны, пока их не исказили греческим переводом):
Горе негодному пастуху, оставляющему стадо! меч на руку его и на правый глаз его! рука его совершенно иссохнет, и правый глаз его совершенно потускнеет. О меч! поднимись на пастыря Моего и на ближнего Моего… порази пастыря, и рассеются овцы. И Я обращу руку Мою на малых.
