Василий Криворотов - Последние дни Российской империи. Том 1
— Тогда это бешеная собака была. А теперь это война, — сказал Коренев.
— Война без объявления. Дикость какая-то! — заметил Самальский. — Так в цивилизованном мире не поступают. Только желтокожие дикари посмели сделать такой опрометчивый шаг.
— Ну и взлупят же их теперь как Сидорову козу, — сказал Фетисов, пришедший из столовой.
— Нет, а мне нравится, — сказал Ротбек. — Подумаешь, маленькая этакая Япония, а как заносчива. Взяла и напала. Ай, Моська, знать, она сильна!
— Покажите мне, господа, Японию, — говорил молодой, в этом году поступивший в полк из камер-пажей, Оксенширна, — я что-то смутно помню: Лиу-киу, Киу-сиу, Сикото, Киото, Токио.
— Трикото и Лимпопо, — смеясь, договорил Ротбек. — Это ты, брат, заврался. Это совсем из другой оперы.
— Какие нахалы, — сказал, манерно ломая голос, Самальский. — Я вчера говорил на спектакле с их военным агентом. Был совершенно спокоен.
Говорил, что война в руках у нашего Государя и что если он не захочет, то войны никогда не будет. Ведь знал же он, что война фактически уже началась!
— Откуда же он знал? — спросил Фетисов.
— Да если газеты знали, то знал и он.
— Я могу заверить одно, — сказал Саблин, — что Государь Император этого не знал. Его Величество был спокоен и весел.
— Государь умеет владеть собою. Он не выдал бы себя, даже если бы и знал.
— Значит, война. Война бесповоротная, — сказал Мацнев печально.
— Да, война. Я хотел бы, чтобы мы взлупили этих япошек, — задорно крикнул Оксенширна.
— Экзотическая экспедиция, — снисходительно сказал Репнин. — Это и войной не назовёшь. Так что-то вроде усмирения боксёрского восстания.
— Я себе там виллу построю на завоёванной земле. Подле Нагасаки. Говорят, там великолепно, — сказал Ротбек.
— Я думаю, что война будет серьёзная и тяжёлая, — сказал ротмистр Бобринский, год тому назад окончивший академию. — Как бы и гвардии не пришлось в поход собираться.
— Что такое, что такое? — нервно заговорил Стёпочка Воробьёв. — Никогда гвардия ни на какую войну не пойдёт. Её задачи совершенно другие и гораздо более важные. Тронуть гвардию из столицы — это безумие.
— Почему? — спросил Бобринский.
— Потому что, кроме врага внешнего, всегда есть враг внутренний. Петербург, в котором столько учебных заведений и рабочих, оставить нельзя.
— Ну, студиозусов-то этих самых казаки в лучшем виде нагайками разгонят, — сказал Фетисов.
— Не забывай рабочих. Их больше двухсот тысяч.
— Безоружных.
— Сегодня безоружные, а завтра какая-либо услужливая держава под предлогом присылки машинных частей и вооружить сумеет.
— На это есть полиция, — сказал Мацнев. — Но держать гвардию для того, чтобы разгонять рабочих и студентов.
— Тут вопрос не в рабочих, а в охране трона и династии, — серьёзно сказал Репнин. — Только гвардия в полной мере сознает все великое значение для России империи, только гвардия в полной мере свободна от вредных идей…
— Но в 1824 году… — вставил Мацнев.
— Это было недоразумение, вызванное отречением Великого князя Константина Павловича.
— А Елизавета, а Екатерина? Разве не Преображенцы и Измайловцы устраивали перевороты, а ещё раньше в дни Москвы стрельцы, — говорил Мацнев.
— Вот именно потому-то гвардейская кавалерия, искони веков верная Престолу, и не может быть выведена из Санкт-Петербурга, — сказал Репнин
— Речь идёт не о дворцовом перевороте, он немыслим теперь и не ужен, а о революционном восстании вооружённой толпы.
— А, в общем, это хорошо, что мы не пойдём на войну, — сказал Мацнев — Нехорошая штука это война. Кровь, раны, трупы. Не люблю я всяческой мертвечины. И ехать так далеко. Бог с ней. Пусть дерутся другие, кому есть охота. А мне — что-то не хочется.
В большом зале, увешанном портретами командиров полков, раздался звонкий, уверенный голос дежурного, поручика Конгрина, рапортовавшего командиру полка. Петровский, румяный от мороза и взволнованный, вошёл в библиотеку. Он поздоровался с офицерами, обменявшись рукопожатиями, и сказал:
— Я прошу вас, господа, извинить меня за то, что я опоздал. Я сейчас от Великого князя главнокомандующего… Господа! Случилось неслыханное, неожиданное, возмутительное событие. Японский флот вчерашнею ночью изменнически подкрался к нашим судам на порт-артурском рейде и подорвал несколько из них. Три больших броненосца надолго выведены из строя. Посланник не принёс извинения, да и никакого извинения быть не может. Государь Император объявил войну Японии.
Командир полка перевёл дух. Волнение охватило его и передалось офицерам.
— Я искренно сожалею, господа, что не имею возможности поздравить вас с походом. Гвардия остаётся. Мы надеемся справиться с врагом, не трогая нашей западной границы.
— А что? — спросил Репнин, и тревога послышалась в его голосе. — Разве и оттуда идёт угроза?
— Сколько я знаю, Государь уже получил заверения от императора Вильгельма в полном благожелательном для России нейтралитете Германии. Наш благородный друг и недавний гость остался верен своей рыцарской чести. Но гвардия нужна здесь. В дни войны столица и трон должны быть надёжно охранены.
— Ты не слыхал, кто будет главнокомандующим? — спросил князь Репнин.
— Пока Линевич. Но, кажется, будет назначен Куропаткин, который сам на это просится. Не исключена возможность, что наш Августейший Главнокомандующий отправится туда.
— Ваше превосходительство, — волнуясь и в упор глядя в глаза командиру, сказал, вставая и вытягиваясь, вдруг побледневший Фетисов, — а тем офицерам, которые захотели бы… добровольно пойти на войну, это будет позволено?
— Я не знаю… Отчего нет? Я спрошу у Великого князя. Господа, я не кончил. Его Величество желает сам лично передать о случившемся своей гвардии. В тяжёлые минуты испытаний, ниспосланных ему Господом Богом, Государь желает объединиться в общей молитве перед Престолом Всевышнего с офицерами своей гвардии. Мы должны сейчас переодеться в парадную форму и ехать во дворец.
Командир хотел идти. К нему подошёл штабс-ротмистр Фетисов и с ним четыре молодых корнета.
— Ваше превосходительство, — сказал Фетисов, — я, корнеты Оксенширна, Мальский, Туров и Попов, просим вас исходатайствовать для нас разрешение отправиться на войну добровольцами, хотя рядовыми.
— Хорошо, — недовольно сказал Петровский. — Князь, запиши их.
— Запишите и меня, — твёрдо сказал, выступая вперёд, Саблин.
X
В маленьком дворцовом зале подле церкви было душно от переполнивших его офицеров. Гудели голоса. Только и разговора было, что о нападении японского флота и о предстоящей войне. Война обсуждалась кругом, и для большинства она рисовалась весёлой экспедицией каких-то других войск в экзотические края, новыми победами, новыми завоеваниями и новой громкой славой. Иначе и быть не могло. Давно ли Россия приобрела чудный Батумский округ, давно ли завоевала знойный Туркестан, Кавказ, Польшу, Бессарабию, Крым. Все добыто силою русского оружия и камень за камнем, кровью русского солдата и офицера складывалось дивное здание великой Российской империи. Завоюем и Японию. Говорят, она прелестна, эта миловидная страна-игрушка, полная хорошеньких маленьких женщин. Уже срывались слова — Токийская губерния, Иокогамский и Нагасакский уезды. Гвардейские офицеры были уверены, что гвардию так далеко не пошлют. Им война рисовалась со стороны, и они видели только славу и победы. Несколько иначе смотрели на неё армейцы. Уже взяли от них батальоны на Дальний Восток, могут взять и ещё, и это заботило и тяготило их. Вдруг встали те вопросы, о которых старались как-то не думать, забыть и забыться.
Что делать с семьёю в случае, если пошлют? Куда её девать? Как жить на два дома, как воспитать детей? А если убьют? Война ведь совсем не то, чем она кажется издали. В группе армейских офицеров настроение было менее восторженное, но озабоченное и тревожное. Каждый думал: «Кого-то пошлют и как всё это обернётся? Справятся ли тамошние войска? А если нет, как будет отправка? Какие округа пойдут?»
Тревожно застучали по полу палочки церемониймейстеров, сквозь открывшуюся и сейчас же закрывшуюся дверь ворвался клочок молитвенного пения. Пели — многолетие.
Раздалась команда: «Господа офицеры! смирно!», и всё сразу стихло. В толпу офицеров вошёл Государь. Саблин видел его, слышал его тихий и как будто взволнованный голос, но ничего не услышал и не понял из того, что говорил Государь. Он сам был взволнован своим внезапным решением ехать на войну и потому не мог понять слов Государя. Государь говорил тихо и коротко. И едва он кончил, кто-то из стоявших близ него крикнул «ура!», и это «ура!» вдруг вспыхнуло, могучее и великое, и пошло перекатываться по залу, а когда офицеры спускались по лестнице, это «ура» катилось за ними молодое, задорное и лихое. В победе не сомневались.
