Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая
— Бывает, нелегко осознать свои собственные грехи и в них принести раскаяние перед лицом Божиим. Мы, грешники, как-то привыкли делить грехи на большие, или тяжелые, и грехи, которые мы хотим назвать малыми. И если тяжких грехов — убийств людей безвинных, прелюбодеяния, татьбы — нет на совести нашей, мы, грешные, готовы думать, что малые повседневные грехи и без раскаяния нашего простит Господь. Мы ошибаемся. Каждый грех одинаково противен в очах Божиих, и трудно представить границу между малым грехом и большим, ибо пуд маленьких камешков весит не менее одного пудового камня…
— Все так, — спокойно ответил Сергию великий князь, — только думаю я, что несколько дней или часов пребывания в монашестве перед кончиною не могут спасти души, грешившей долгую жизнь.
Сергий со скорбию выслушал кощунственные слова и, очевидно теряя самообладание, спросил надтреснутым голосом:
— Хотя никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Ярославовича, не был столь любим народом и боярами, как ты, Дмитрий Иванович, хоть не было ни в древние, ни в новые времена победы славнее Донской, неужто дерзнешь ты вознестись гордынею превыше всех своих пращуров, умиравших всегда иноками?
Дмитрий Иванович безучастно безмолвствовал.
Священник в изголовье умирающего начал читать отходную:
— Князя достославного и благочестивого Дмитрия Ивановича означил Господь перстом Своим для дела скорбного и огромадного, отрекая от мира надежду и защиту земли…
Василий слушал и не слышал слов, его душили слезы. Чтобы не разрыдаться в голос, он потихоньку вышел из палаты, встал в теплых сенях, как давеча, возле окошка, которое оставалось по-прежнему белесым, хотя уже и шел второй час ночи. Василий не смахивал переполнявших глаза слез, смотрел через подернутое изморозью стекло, видел тускло блестевшие балясины крыльца, заиндевелые жерди коновязи. Снег уж больше не пуржил, и небо очистилось от туч, звезды в непостижимой вышине тоже, казалось, выбелились от снега, посвечивали матовым светом. «Эта краткая и многообразная жизнь есть колесо, вертящееся на неподвижной оси, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте… Посему ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или сновидением, или полевым цветком».
Скоро отец опять впал в беспамятство. Латинский врачеватель и с ним несколько других приглашенных лекарей, иноземных и своих, суетились возле него.
В ногах у него убивалась, заходилась в рыданиях Евдокия Дмитриевна:
— Куда уходишь, сокровище жизни моей, почто не примолвил слова мне?.. Почто я прежде тебя не умерла!..
Василий вышел во двор, не замечая произошедших за ночь перемен и не удивляясь тому, что деревья покрылись зимней крупой, которая лежала на листьях и ветках так надежно и покойно, будто долгую зиму росла и будто было нынче Рождество или Крещение, а не девятнадцатое мая.
Устланная снегом земля казалась в отсветах заревых алых полос фиолетовой, такими же были и невысокие заструги возле конюшни. Полосы на небе ширились, все выше пластали нестойкие и не справляющиеся с неотвратимо встающим солнцем продольные серые облака, снежный покров подернулся сначала сизоватым налетом, потом стал синеть, высветляться до тусклого блеска чищеного серебра, а как только солнце вырвалось неохватным пламенем, обагрило бронзовые тела сосен, снег замерцал голубыми и розовыми огнями — и словно только этого и ждала природа, наступила такая тишина, что от нее больно зазвенело в ушах. Василий видел примчавшегося к крыльцу всадника, но не слышал ни стука копыт, ни звякания удил и стремян. И вороны каркали беззвучно, и игумен Дмитрий Прилуцкий, подошедший вплотную, близко открывал по-рыбьи свой заросший волосатый рот, но что хотел сказать, было не разобрать. Его слова Василий сначала почувствовал — от затылка по спине прошелся холодок и застыл, сковав все тело, наконец стали долетать отрывочные звуки, сложившиеся в слова:
— Мы продолжаем строить земные, тленные дела, а благоверный великий князь Дмитрий уже не печется о суетной жизни…
И окольничий Вельяминов, крестясь, говорил:
— Долго жить приказал… Жила сердечная лопнула, знахарь говорит, не выдержала многотрудных забот. Ты теперь, Василий Дмитриевич, наш великий князь.
Из распахнутых дверей вырвался горестный, сердце разрывающий плач матери:
— Свет мой светлый… Вкупе жила я с тобою, вкупе умру с тобою, юность не отойдет от нас, а старость не постигнет нас…
Василий пересек неверной походкой двор, зашел в конюшню. Вздыхали в стойлах лошади, изредка били копытом в стену. Пахло ржаной соломой и чистым конским потом. Великий князь дал волю слезам.
Глава XVI. Белый русак на зеленой траве
А дети мои, молодшие братья княже Васильевы, чтите и слушайте брата своего старейшего Василья, в мое место своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрья и свою братью молодшую в братстве без обиды.
Из завещания Дмитрия Донского 1Василий стоял за спиной склонившегося над рукописью дьяка, наблюдая, как тот выводил на хрустком негнущемся пергаменте русским полууставом: «Того же лета преставился князь великий Дмитрий Иванович, внук Иванов, правнук Данилов, праправнук Александров, препраправнук Юрьев, препрапращур Володимиров Всеволодовича Ярославича Владимировича, великого нового Константина, крестившего Русскую землю, сродник новых чудотворцев Бориса и Глеба…»
Дьяк лишь перебеливал чужой текст, был он молод годами «и аза не видел в глаза», как сказал о нем Василию составитель нового летописного свода архимандрит Серапион. Сам Серапион прожил на Божьем свете девяносто семь лет, значит, родился в прошлом веке, был в правление Ивана Калиты самовидцем многих происшествий, а о многих других еще слышал от верного своего сподвижника, блаженного игумена Ионы, почившего прошлым летом в еще более глубокой, чем Серапион, старости: помнил Иона, как в бурю мужика вместе с лошадью и телегой на другой берег Волги перекинуло, а по селам все дубье подрало[67].
Дьяк вдруг прервал свое занятие, повернулся к Василию, на бледном и худом лице его обозначилась виноватая улыбка:
— Заругает меня владыка Серапион, опять я про зачало и возглавную буквицу забыл… — Дьяк оборотился к тяблу, с которого на него осуждающе и скорбно смотрели темные лики икон, начал торопливо креститься: — Господи, помоги рабу Своему Куземке, дай, Боже, ему силы списать книгу благословением архимандричьим Серапионовым!
Успокоившись, Кузьма снова сел за стол, открыл корчажку с киноварью, взял вместо остро очиненного лебединого пера широкое кипарисовое писало, начал обводить ярко-алой краской зачало[68]: «Того же лета…»
— Не-е, не заругает тебя владыка, ишь как баско уряжаешь! — одобрил Василий перебельщика.
Тот принял похвалу как должное:
— А то-о-о… Чать, не зря я под Близнецами родился[69].
Василий отошел к узкому, как бойница, окну кельи, сдвинул в сторону остекленную ставню[70]. Окно выходило на хозяйственную часть великокняжеского дома, где между Ризоположенскими и Боровицкими воротами кремля располагались хлебный, житный, кормовой, сытный и конюшенный дворы. Теперь, после отца, это были его, Василия, личные владения: хлебни, пекарни, естовые поварни, где изготавливали вкусные яства, сытные избы, в которых варят пиво, меды, курят вина про княжеский обиход, все клети на подклетях, житницы и амбары с запасами муки и не молотого еще зерна, сушила с висящими на них окороками и всяческой рыбой, погреба с ледниками, где про запас заготовлена капуста, яблоки, масло, сметана, все скотные и птичьи дворы, конюшни с сенницами наверху, лесовые и дровяные запасы — все лишь ему одному, Василию, принадлежит! И все те люди, которые ведут смотрение великокняжеского хозяйственного уклада: Константин Дмитриевич Шея, сын Дмитрия Александровича Зерна, внук его Четов, отец и сын Всеволожи, Иван Уда, Александр Поле, Селиваны — один внук незабвенного Дмитрия Михайловича Волынского и второй — Селиван Глебович Кутузов, — это все его, Василия, люди. И не только они — и знатные бояре, и воеводы: Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Федор Андреевич Кобылин, по прозванию Кошка, и сын его, Иван Федорович Кобылин, — все они сейчас под его, Василия, рукой. Да что там, вся Московия, вся дедова и отцова отчина, все города с пригородками и все села с приселками в его, Василия, великокняжеской власти. И до всего теперь Василию есть дело. И у всех теперь есть дело до него — у послов и купцов, таможенников, сборщиков податей, сокольников, стряпчих, лодочников, мостовщиков, огородников, всех ремесленников, всех крестьян, всего базарного и всего монастырского люда: испокон века на Руси ведется, что князь за всех и за все в ответе. Василий и раньше знал это, а сейчас почувствовал всем существом своим, что лично отвечает за народ и за благоденствие отчей земли. Способен ли он на это? Он не задавал себе такого вопроса, он знал, что обязан исполнять то, что от него требуется. А страх ответственности и слава великого отца стали дополнительной силой, помогавшей обрести уверенность в себе и в своем праве.
