Степан Злобин - Степан Разин
Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене...
– За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, – сказал Разин. – Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
– Было б твое веленье, – безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину:
– Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся.
Он протянул два заряженных пистолета.
– Чего ты мне каркаешь, будто ворона! – со смехом сказал Степан. – Их горстка, а нас сколько будет!
... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги.
Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
– Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно.
– Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? – спросил Разин.
– Я осадные житницы разумею, – спокойно сказал Корнила.
– Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! – воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе...
Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
– Бояре идут нас в осаду садить – стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться – вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон – не высадить их назад!..
– Али ты в войско мое проситься вздумал? – с усмешкой, прищурясь, спросил Степан.
– Я к тебе не глумиться приехал, Разин, – раздраженно сказал Корнила. – Какое там к бесу «твое», «мое»?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
– Чего же ты хочешь?
– Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку – вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак!
– Вот, батька крестный, спасибо за правду! – со смехом воскликнул Степан. – А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: «С вором спознался!»
– Ворота отворят, Степан, – твердо пообещал Корнила. – Ведь на воротах не Логинка с Мишкой – простые казаки.
Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался.
– За чаркой такие дела не судят, крестный, – сказал он. – Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай.
Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье.
Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом.
«Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» – с презрением подумал о нем Разин.
Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.
Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» – подумал о ней Степан.
Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:
– Пью за великого атамана всего Войска Донского – Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула – Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
– За дружбу казацкую, за братскую веру! – провозгласил Корнила.
– Пьем, атаман! – отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.
Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих.
– Не веришь мне, Федор? – прищурясь, тихо спросил Корнила.
– Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.
«Кремень есаул!» – радостно подумал о нем Степан.
– Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! – огрызнулся Корнила.
«Обиделся, старый пес», – сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами.
– Не отдадим, крестник, Дона боярам? – пьяно спросил Корнила.
– Не отдадим, батька крестный! – подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело.
«Неужто я пьяный?! – мелькнула мысль. – Нельзя мне пьянеть!»
– Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, – говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников.
– А что ж, «боярин Корнила Яковлич Ходнев» – то не худо бы слышалось уху! – с насмешкой крикнул Степан. – Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство – ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили.
– Писали про то из Москвы, – дружелюбно признался Корнила. – Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! – громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу.
«Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!» – подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола...
– Не гневайся, крестный, больше не пью, – с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. – Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! – громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства.
– Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! – загудели гости, и Фролка рванул струны...
Эх, туманы, вы мои туманушки,
Вы, туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска ненавистные... -
запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая.
Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном... А тут будут сидеть, пировать, – небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: «Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит».
– Ваня, как там Каурка? – негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь.
– Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься – все справно у нас на конюшне, – намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк.
Ты взойди, взойди, солнце красное,
Над горой взойди над высокою.
Над дубравушкой над зеленою,
Над урочищем добра молодца...
Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко.
– Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! – заглушая пение, хрипло крикнул Корнила.
Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком.
