Павло Загребельный - Ярослав Мудрый
Ворота открыли две довольно молодые женщины, но обе… в монашеском одеянии.
— Это что? — удивился князь. — Кто вы?
— Обитель Божья, — сказала та, что первая выглядывала в окошко.
— Тю, — засмеялся Ситник, — бабы уже в попы полезли. Да еще молоденькие!
Он наклонился, чтобы ущипнуть одну из монахинь, но она неторопливо оттолкнула его руку.
— Монастырь? — Ярослав осматривался по сторонам. Огородцы, полоска озимых, какие-то фигуры в черном суетятся возле хлевов и коровников, куры возле навоза. Вот оно и есть: «Курица разгребает мусор и добывает из него зерно».
— Как же называется монастырь? — спросил Ярослав.
— Шуйский.
Это уже было немного легче. Еще одна затея взбалмошной Шуйцы. Пусть будет так. Первая женская обитель на Руси. Под княжьей рукой. Пусть.
— Так ведите меня к Шуйце, — приказал вполне уверенно.
— Игуменья Мария на молитве, — получил в ответ.
— Что? Шуйца — игуменья? Мария?
Монахиня молча пошла впереди княжеского коня. Вторая закрывала ворота.
Ситник, которому Ярослав ничего не говорил, куда едут и к кому, с любопытством смотрел по сторонам, бормотал:
— Ну и бабье! Вот так да!
Князь оставил его на большом дворе, а сам поехал к малой церкви, поставленной еще при нем, доехал до паперти, слез с коня, привязал его к березе и, прихрамывая, осторожно пошел по ступенькам, стараясь прикрыть хромоту. Церковь внутри была голой — ни единой иконы, ни единого рисунка, только три свечи горят в глубине, а перед ними — темная фигура на коленях, неподвижная, окаменевшая. Ярослав тихо подошел, опустился на колени рядом с фигурой, осенил себя широким крестом и лишь после этого взглянул на соседку, и она не удержалась, взглянула на него. И он узнал и не узнал свою давнюю Шуйцу; благочестие было в ее глазах и на устах, вся закрыта была черным, нежно белела только щека, повернутая к князю, и излучался от нее тот же самый запах, что и тогда в лесу, свежий, пронзительный запах молодости.
— Шуйца, — прошептал Ярослав, словно бы боялся вспугнуть Богов и их ангелов, — Шуйца!
— Зачем приехал? — тоже тихим голосом спросила она.
— К тебе.
— Поздно.
— Никогда не поздно к тебе.
— Обреклась я святому Богу.
— А я?
— Покинул меня. Забыл.
— Никогда не забывал.
— Теперь поздно.
— Шуйца!
— Теперь я Мария.
— Мария-Шуйца…
— Не гневи Бога…
— Так давай помолимся и уйдем отсюда…
— Куда?
— К тебе.
— Там теперь сестры.
— Ну, тогда в леса…
— А там грех…
— Я не счастливый, — сказал он жалобно.
— Знаю. Молись.
— Ты ж не верила моему Богу.
— А кому верить? Нет выбора.
Она стала не только твердой, но и мудрой за эти годы. А может, и тогда была такой? Когда не хотела менять свою свободу, когда рвалась и к нему и от него одновременно, когда пускала и не пускала его к себе!
— Так оставишь меня? — горячо прошептал он.
— Молись.
Он подумал, что пришлет сюда из Киева умельцев для украшения церкви. Чтобы все здесь заиграло такими красками, как сверкало у него перед глазами, когда увидел Шуйцу. Пришлет, если дойдет до Киева, а дорога предстоит далекая и тяжелая. Как тяжко человеку жить на свете. Лишь любимая женщина может иногда облегчить твою ношу.
— Шуйца, — неистово прошептал он, — я поцелую тебя! Вместо иконы! Как Богородицу!
И не дал ей возразить, быстро наклонился к ней, прикоснулся губами к нежной щеке, пахнувшей молодостью.
Остался в монастыре на ночь, утром Мария-Шуйца выпроводила его и строго наказала не посещать обитель, пока будет сидеть в Новгороде.
— Я приеду к тебе из самого Киева! — горячо пообещал Ярослав.
— Почто болтать пустое, — горько сказала она, потому что хорошо уже знала неверную натуру князя, знала, что забудет ее, как только снова сядет на Киевском столе и снова уйдет в высокие державные заботы.
— Приеду! — Князь перекрестился. — Вот увидишь.
— Бог все видит. — Шуйца становилась недоступной игуменьей Марией. Благословила князя и его орошенного потом боярина, который, кажется, так и не опомнился в этом бабьем царстве, не стала ждать, пока они выедут за первую ограду даже, пошла в свои покои.
— Твердая жена, — вздохнул Ситник, — пробовал я тут что-нибудь выведать — никто ничего!
— Кто тебя просил выведывать! — прикрикнул на него Ярослав.
— В привычку уже входит, — чистосердечно признался Ситник, — для спокойствия моего князя светлого стараюсь!
— Меды ситить разучишься.
— Что меды! Будет князь — будут и пиво, и меды, а не будет — зачем все это?
— Люблю тебя, Ситник, — растроганно промолвил Ярослав, — не встречал еще таких людей, хотя и всяких повидал.
Ситник молчал самодовольно. Обильно покрывался потом, вздыхал, казалось ему, что во чреве у него что-то даже ворчит, будто селезенка у коня на полном скаку. Ох, и начал бег, хороший взял разгон, только б не свалиться, держись, Ситник, ох, держись!
…С наступлением морозов повел Ярослав собранное войско и принятую на службу варяжскую дружину Эймунда на Киев, без помех дошел до самого стольного града, приветствовали его повсюду точно так же, как и тогда, когда шел на стол впервые. Видно, Святополк, несмотря на все свои уловки и метания, не нашел себе опору у киевлян, ободранных дотла его тестем Болеславом; опасаясь гнева горожан и мести Ярослава, Святополк, покинув свою жену Регелинду и все богатство, бежал ночью в степи и помчался снова — уже в который раз — к печенегам, к этим странным степным людям, которые не помнили ни кривды, причиненной им Святополком и Болеславом, ни коварства, ни обманов и снова еще раз приняли окаянного князя, а потом летом еще раз пошли, по его наущению, на Киев, выбрав тот путь, который посоветовал он перед смертью князя Владимира; и Ярослав встретил их на Альте, там, где ждал орду когда-то молодой Борис, и была страшная битва с трех заходов, но не будет здесь речи о битве, а только о ее власти над людскими душами — печенеги не выдержали, разбежались по степям, а Святополк, с трудом собравший мизерную дружину, подался в западные земли, верно рассудив, что пока стоит Киев, за него можно драться, ибо Киев стоит и борьбы, и даже самой смерти.
В Киеве в княжьих палатах сидела Святополкова жена Регелинда — родственница и враг одновременно. Ярославу никогда не приходилось ее видеть, и он представлял ее почему-то злой и ненавистной, а оказалось — ошибся. Регелинда, еще совсем юная, высокая, крепкая, отцовской, видимо, породы, вошла в гридницу, где ждал ее князь, и начала над всем смеяться: над своим мужем, что бегает как заяц, над самой собой и над отцом своим, который пытается перехитрить весь мир, и даже над Ярославом — за его мрачность и печаль в глазах.
— Печален, ибо жена моя и вся семья — в руках у твоего отца, в плену, — сказал ей Ярослав.
— Выменяй их за меня. — засмеялась Регелинда.
— Ты ведь одна, а их вон сколько. Бояр моих тоже завел в Польшу князь Болеслав.
— Ну, так хоть жену свою — за меня.
Потом и в самом деле прислал Болеслав своего епископа с предложением обменять на Буге дочь на княгиню Ярослава, и упрямо отстаивал святой отец волю своего властелина, добиваясь еще и довыкупа за княгиню, ибо та уже была не одна, а с прибылью: родила сына в начале сего года. Пришлось князю торговаться — и за жену, и за сына, которого не видел и не знал даже о его рождении. Крещен ли отрок? Но как же можно без отца? Позвал Ситника, велел собираться в дорогу.
А торг тем временем и дальше продолжался. Выгнал Господь торгующих из храма своего, так они, выходит, засели на княжеских столах, что ли?
Пришел Эймунд, начал подговаривать Ярослава, чтоб снарядил его с надежными людьми в погоню за Святополком.
— Все едино, княже, пока жив твой брат, не знать тебе покоя, — пряча свои бегающие глазищи, промолвил варяг.
— Не зови его братом. Суть братоубийца.
— А кто убивает, тот сам достоин смерти.
— Не стану убийцей.
— На то есть люди, — улыбнулся Эймунд, — княжье дело — платить.
— Пошел прочь, — снова сказал Ярослав, — глаза б мои не видели тебя.
Эймунд спрятал улыбку в бороде, вышел из княжьих сеней. А ночью взял с собой десять конных варягов да еще коня в запас и тронулся из Киева на запад.
Ситник опасался более всего, чтобы его не обманули. Подсунут какую-нибудь бабу, назвав ее княгиней, а как узнаешь, ежели отродясь не видел Ярославовой Ирины? От Болеслава можно ждать всего — коварный человек он. Вот почему долго размышлял боярин, кого бы взять ему с собой, и решил пригласить пресвитера Берестовской церкви Иллариона. Человек бывалый, набожный, семейство князя знает вельми хорошо, на него и положиться можно, хотя во всем мире, откровенно говоря, трудно положиться на кого-либо. К Бугу с той стороны первыми подъехали польские посланцы с русской княгиней. Ситник не торопился, потому что могли еще и не приехать, а он бы стоял над рекой как дурак. Точно так же не спешил он со своим посланцем и дождался все-таки с противной стороны человека на переговоры. Было решено, что с каждой стороны предварительно должны убедиться, в самом ли деле там княгиня Ирина, а тут дочь Болеслава. Когда и это сделали, и пресвитер Илларион возвратился с того берега и, осенившись крестом, поклялся перед Ситником, что нет подмены, боярин дальше стал морочить голову супротивным посланцам, добиваясь, чтобы обмен прошел на середине реки таким образом, что два челна с высокими княгинями сблизятся, гребцы придержат челны вместе, а княгини перейдут каждая к своим, по возможности одновременно, хотя желательно, чтобы княгиня Ирина первой перешла, потому что она с дитятей, да и земля Русская — больше Польской, а сказано ведь: кто покорится перед высшим, тот заслуживает большой хвалы и добротой излучается его лицо.
