Юрий Вяземский - Великий понедельник. Роман-искушение
– Разве Он так говорил?
– Потому что единственно бессмертное в нас – это наш дух, то самое «дыхание жизни», которое Господь вдунул в Адама, в ту персть земную, из которой он сотворил его, – не слыша вопроса, словно в лихорадке говорил Филипп. – Но прежде чем мы освободимся от нашей души, прежде чем потеряем и принесем в жертву, в ней надо отыскать зернышки духа, очистить от тварного и личного, взрастить их, орошая Любовью и питая «хлебом жизни», то есть Словом Божьим! Потому что в бессмертной своей сердцевине человек есть дух и дыхание Божие! Нет для него смерти, если исступленно постиг он свое Божье Подобие!
– Что значит «исступленно постиг»?
– Понимаешь, на этой, духовной, стадии Восхождения слова действительно теряют значение. Словами не объяснишь и тем более не постигнешь. Мы мыслим и говорим в душе. Но в духе… Тут иное. Тут знание совершенно от слов и от мыслей очищено, и лишь исступление – «вдохновение», как греки это называют, – ведет нас в Царство Небесное и делает Сыновьями Блага, Сынами Божьими.
– А дальше? – спросил Иуда.
– Дальше, – вздрагивая от волнения, Филипп перешел на шепот, – дальше четвертый и последний тип любви – любовь к Истине. В духе как бы из почек любви распускаются цветы Знания. Знание ведет к Богу. Ум, очищенный Знанием, стремится к Единому, в котором Красота, Свет, Благо и Истина – одно и то же… Помнишь, на празднике Кущей Учитель обещал нам: «Познаете Истину, и Истина сделает вас свободными»?.. Дальше – свобода и высшая полнота жизни!
– То есть Плерома?
– Да, греки называют это высшее состояние Плеромой.
– И если я правильно понял, на каждом этапе Восхождения мы должны от чего-то отказываться, что-то приносить в жертву: сначала тело, затем душу, потом дух и наконец Бога? – заинтересованно произнес Иуда.
– Да, жертвуем. Но взамен получаем свободу и радость, всё большую полноту и истинное блаженство.
– А Бога когда в жертву приносим, что за Него получаем?
– Бога? В жертву? – расслышал наконец Филипп.
Они добрались до Иерихонской дороги и, повернув направо, стали восходить к Виффагии и Вифании.
И так получилось, что Фома примкнул к Толмиду и Фаддею, а рядом с Филиппом и Иудой шел теперь Иоанн: Иуда шагал по левой стороне дороги, Филипп оказался в центре, а справа тихо и незаметно ступал Иоанн.
– Мы Богом не жертвуем. Бог сам проистек из Плеромы. К Плероме и возвратится. И мы – вместе с Ним, если дойдем до конца пути и будем избраны, – после непродолжительного раздумья ответил Филипп. – Посланник, Он и нас уже отправил в посольство. Помазанник, Он и нас помазал на царство. Сын Божий, Он и нам обещает сыновство Господне… Однажды, кажется на Кущах, Он сказал: «Я и Отец – одно». И кто этот Отец – Бог или человек, – не важно. Ведь, будучи званными и избранными, следуя путем Истины, мы рано или поздно сами превратимся в богов, «обожимся», как говорят греки.
– А как ты объяснишь слова Иисуса, которые Он уже несколько раз повторил? – спросил Иуда.
– Какие слова?
– О том, что скоро Он будет предан, Его будут судить, подвергнут мучениям и смерти, а в третий день Он воскреснет…
– Ну, это несложно, – тут же откликнулся Филипп. – Хотя некоторое время я сам ломал голову… Видишь ли, Иуда, Учитель, который вступил в общение с Мировой Душой и, наверное, беседовал с Господом Богом, не может уже говорить обычными словами, а мыслит духовными символами, изъясняется образами, произносит таинственные имена. Каждое Его слово – иносказание. И только так Его следует слушать и понимать… «Предан буду» – думаю, Он хочет сказать нам о своем повторном Восхождении, которое вот-вот предстоит Ему. «Судим буду» – полагаю, что Истина в Нем осудит сперва тело, затем душу, потом дух, который при вступлении в Царство Небесное, по Его же словам, непременно должен быть нищим. «Мучения», о которых Он говорит… Для всякого человека, наверное, грустно и тяжко расставаться с тем, к чему он привык, что, как ему казалось, составляло его естество, его личность. «Смерть» – Он, безусловно, умрет для обыденной жизни и для тварного мира. «В третий день воскресну» – тут вся моя теория провозглашена и даже три этапа Восхождения обозначены: в первый день – движение к Чертогу Брачному, второй день – к Царству Божию, третий день…
Филипп не докончил: глядя на Иуду, он сперва вздрогнул, вроде бы без всякой на то причины, потом в растерянности уставился прямо перед собой и лишь затем испуганно повернулся к шедшему справа от него Иоанну.
Оказалось, что Иоанн уже давно смотрел на Филиппа. Тем самым своим взглядом, который почти невозможно описать. Потому что обычные люди так не смотрят. Он очень тяжело смотрел, но в тяжести этой, если ей подчиниться, почти тут же открывались простор и свобода. Он смотрел, как ребенок, но этот ребенок как будто слышал, видел и знал то, что ни единой душе ведомо не было. Он в душу заглядывал, в самую ее сердцевину, властно и ласково, умело и невинно. И горько было от этого, больно и радостно, униженно и благодарно, долгожданно и почти торжественно.
Так он теперь смотрел на Филиппа. И видно было, что Филипп хочет что-то сказать, но молчит, хочет опустить глаза, но не смеет, хочет остановиться, но продолжает идти по дороге.
– Три года за Ним ходим, но каждый идет в свою сторону, – заговорил Иоанн совершенно обычным голосом, грустно и буднично. – Слушаем и не слышим. И чем больше Он нам рассказывает, тем меньше мы понимаем. И говорим, говорим, объясняя друг другу то, что не поняли, чтобы еще сильнее друг друга запутать. И каждый уверен в своей правоте.
– Что я не так сказал? – тихо спросил Филипп. И видно было, что очень не хотелось ему спрашивать, но взглядом своим Иоанн велел ему так спросить, и Филипп спросил.
И юноша-взрослый, старец-ребенок продолжил монотонно:
– Что не понимаем – понятно. Что не слышим – не страшно. Пугает уверенность.
И снова ласково-властным взглядом Иоанн велел Филиппу спросить, но тот, выпучив глаза и набычившись, устоял, приказа не выполнил и на этот раз промолчал. И тогда спросил Иоанн:
– Зачем ты всё это придумал и рассказываешь?
Филипп молчал.
– Неужели эти выдуманные теории тебе дороже той живой и прекрасной Тайны, рядом с которой ты живешь и которую даже не чувствуешь?
Филипп молчал.
– Бедный Филипп, – сказал Иоанн. – Как больно и одиноко тебе жить на свете, раз ты придумал это свое восхождение, какую-то красоту и любовь, которую у тебя отняли… Неужели так жестоко и так глубоко тебя ранили?
Филипп перестал идти и остановился.
Иоанн тоже остановился.
Иуда продолжал путь, как будто не слышал никакого разговора.
Глава двадцать четвертая
Исцеление Филиппа
Одиннадцатый час дня
– Никто меня не обижал, – почти зло начал Филипп, не глядя в лицо Иоанну. – Ни в детстве, ни в юности… Разве природа меня обидела, сделав уродом. Рассказывали, что, когда мать носила меня, осел ударил ее копытом в живот. Родился я семимесячным и вот таким, как ты видишь меня: без шеи, с выпученными глазами, лысым на всю жизнь. Больше детей мать не могла иметь. Она едва выжила, рожая меня на свет.
Филипп замолчал и с такой обидой посмотрел на Иоанна, словно это он во всем был виноват.
– Мама твоя гречанка? – спросил юноша.
– Гречанка! – с вызовом ответил Филипп.
– А как ее звали?
– Зовут. Она, слава богу, до сих пор здравствует. Мелитой ее зовут.
– «Сладкая» значит?
– «Медовая», – поправил его Филипп и еще обиженнее продолжил: – Сам понимаешь, как они обо мне заботились. Единственный ребенок в семье. Пылинки сдували, слугам не доверяли. Во всех ранних воспоминаниях, которые у меня сохранились, рядом со мной всегда была мать. Лишь изредка ко мне допускали отца, который тоже души во мне не чаял… Всех бы так Бог обижал и наказывал!
– А отец у тебя иудей? – спросил Иоанн.
– Да, иудей. Но детство и юность провел в эллинском рассеянии, в Афинах. Учился и выучился на архитектора. Работал сначала в Ахайе, а после по распоряжению Ирода Великого вернулся на родину и обосновался в Панеаде, как тогда называли Кесарию Филиппову. Строил быстро и хорошо, пользовался уважением при дворе. Ирод его на многие стройки свои приглашал и очень щедро оплачивал. А после сын Ирода, Филипп, став тетрархом, поручил моему отцу перестраивать и украшать Кесарию… Семья наша всегда жила в достатке.
– А как вы оказались в Вифсаиде? – спросил Иоанн.
Филипп вздрогнул и снова почти зло посмотрел на юношу:
– Почему спрашиваешь?
– Ты ведь сказал, что вы жили в Кесарии. А когда мы с тобой познакомились, ты прибыл из Вифсаиды.
– Ну да, угадал! – вдруг нервно воскликнул Филипп. – Да, шли мы однажды с мамой по улице. И какая-то женщина, увидев меня, воскликнула: «Боже, какой урод! Только грязная язычница может выродить эдакое страшилище!» Не помню, что ей ответила моя мать. Но вот ты сейчас спросил меня, и я эту женщину сразу же увидел. Слов ее я не мог вполне понять, так как лет мне было немного: пять или четыре. Но взгляд ее я на всю жизнь запомнил. Так смотрят иногда на прокаженных… Ты эту обиду искал, Иоанн?!
