Садриддин Айни - Рабы
— Два дня назад он поехал в Гиждуван. Сказал, что пробудет там недельку, — ответил голосок за дверью.
— А где твой старший сын?
— Он с отцом уехал.
— Ладно. Тогда, чтоб посторонние мужчины вас не смущали, к вам войдет Мухаббат и осмотрит комнату.
— Пусть войдет.
Войдя в комнату, Мухаббат увидела пылающий очаг.
— Зачем в такую погоду огонь горит?
— Саксаульного угля мало стало, хочу пережечь дрова на уголь.
Но из огня торчали зубья бороны. Жена Бобо-Мурада жгла земледельческие орудия, чтобы они не достались крестьянской бедноте.
— Вы, я вижу, и железные зубья пережигаете на уголь! — показала на костер Мухаббат. — Ладно! Железный уголь получится.
Осмотрев все комнаты, Мухаббат не нашла там никого из мужчин и вышла.
— Мы уходим. Закройте за нами ворота! — крикнул Сафар-Гулам.
Все вышли на улицу.
— Я не верю этой женщине. Как-нибудь Бобо-Мурад пронюхал о нашем решении и готовится бежать, а пока где-то спрятался и жену подучил так отвечать. Ее слова о том, что два дня назад он уехал в Гиждуван, — явная ложь.
— Я его вчера видел в деревне, — подтвердил Нор-Мурад.
— А почему ты это не сказал там, этой женщине? Ты бы ее сразу сбил с толку.
— Постеснялся, как бы ты не сказал, что я не могу себя правильно вести при исполнении заданий комитета. Но тебе я скажу: я и сына его вчера видел.
Юсуф, услышав эти слова, добавил:
— Его сына и я вчера видел. Он мне сказал: «Сейчас ваше время. Делайте, что хотите. Скоро опять все переменится, придет и наше время».
Сафар-Гулам рассердился:
— Почему вы не сообщаете об этих делах в комитет? Надо все делать вовремя.
Мухаббат подзадорила его:
— Надо делать все вовремя, правильно ты сказал. А почему сам прозевал, — Бобо-Мурад успел зарезать двух рабочих быков, продать двух коров, а еще двух коров перехватили уже на базаре, да и то потому, что его работники замешкались. А инвентарь, которого нам так не хватает, его жена сейчас сжигает. Это нас тоже касается: надо все делать вовремя, не упускать времени.
— Верно говоришь! — согласился Сафар-Гулам. — Сейчас надо ухо держать востро, не зевать, не дремать. Этого требует от нас большевистская партия. И сейчас нам никак нельзя упустить Бобо-Мурада.
— А не то к утру он сбежит! — поддакнул Самад.
— Одному надо остаться тут, покараулить, а остальным где-нибудь ждать неподалеку.
— А неподалеку тут Сабир-бобо. Посидим у него, — предложил Самад.
— Ладно, пойдем к нему, а кто останется здесь?
— Я останусь, — сказал Юсуф. — Ведь наши дома рядом. Никто не удивится, если и увидит меня здесь.
Так и решили. Юсуф остался, а остальные вошли в узенький, заросший травой проход, идущий к дому Сабира-бобо.
Вдруг из его дома раздался жалобный женский вскрик.
— Неужели старик бьет свою старуху? — забеспокоился Сафар-Гулам. — Не похоже на старика.
— Э, Мухаббат! Иди скорей прямо на женскую половину. Что там у них?
Но калитка оказалась запертой на цепочку. Опять пришлось перебраться через невысокую ветхую стену двора.
Во дворе темнота не остановила их, — глаза уже свыклись с темнотой, а из дома раздавались вскрики, приглушенные и мучительные, но голос был мужской. Мухаббат кинулась туда.
Едва вскочив в дом, она выбежала, порывисто дыша.
— Скорее! Там несколько человек избивают кого-то. Сафар-Гулам услышал:
— Убили ее, убили! Убивайте и меня! Мне без нее не жить!
И на эти жалобы хриплый голос ответил:
— И тебя убьем. А сперва поглядим, как тебе сейчас сладко, чтоб ты и на том свете эту ночь помнил, раб подлый!
— Скорее туда! — крикнул Сафар-Гулам, выхватывая свой наган.
Мухаббат осталась во дворе, а Сафар-Гулам кинулся впереди всех в комнату.
Там четверо стояли над окровавленным Сабиром-бобо. Тело его жены лежало на ковре, кровь и седые волосы закрывали ее лицо.
— Руки вверх! — внезапно крикнул Сафар-Гулам.
Выронив ножи и откинув топор, затрясшиеся от неожиданного ужаса злодеи подняли руки. Это были Бобо-Мурад, его сын Шо-Мурад и работники — Истад и Шадим.
Их обыскали. У них нашли какие-то записки, пузырек с жевательным табаком, у Шо-Мурада — старинный револьвер «бульдог» с четырьмя патронами в барабане.
Преступников окружили и повели в сельсовет.
Сабира-бобо повезли в город, в больницу.
В сельсовете осмотрели записки, найденные у преступников.
Две из них были дарственные грамоты, написанные муллой от имени Бобо-Мурада о шести танабах земли, подаренных Шадиму, и о шести танабах, подаренных Истаду.
Третья оказалась богословским толкованием шариата, дескать, убийство не считается грехом и преступлением, если человек убьет того, кто его открыто ограбил.
Все эти записки написаны были одной и той же рукой, почерком деревенского муллы.
Допросили убийц.
— Я так понимаю, — сказал Сафар-Гулам баю. — Сабир-бобо взял у тебя обратно свою землю, и ты решил ему отомстить. Ты готовился не спеша, посоветовался с муллой, взял у муллы прощение этого греха, спрятал это «отпущение грехов» у себя на груди и несколько дней носил его. Это видно по тому, что записка смялась. Так?
Бобо-Мурад молчал.
— Так? — переспросил Сафар-Гулам.
Не поднимая от полу глаз, Бобо-Мурад хриплым голосом ответил:
— Да. Так.
— Ты ждал случая, но откладывал это дело. Хотел сделать его тихо и незаметно, а помешала тебе новость, которую ты узнал сегодня: решение арестовать тебя. Тогда ты решил, прежде чем сбежать из деревни, все же довести намерение до конца и кинулся к Сабиру-бобо, пока жена твоя жгла крестьянский инвентарь, чтобы он не достался нам. Так?
— Ты сам знаешь, чего же спрашиваешь?
— Так. А за что ж вы убили жену Сабира-бобо?
— Жену-то? А иначе было нельзя. Когда мы Сабира-бобо повалили, она вбежала и закричала. А она всех нас знала. Если бы мы ее оставили, она выдала бы нас.
— Ну, когда увидишь рядом с собой муллу, попроси его, — он тебе и на это убийство напишет разрешение.
Бобо-Мурад промолчал.
5
На дворе похолодало, шел снег пушистыми, легкими хлопьями. Неся перед собой светильник, Садык вошел в хлев. Там было тепло и тихо.
Задав скоту корм, он подошел к быку, ласково погладил его сильную, мускулистую шею, гладкую, гибкую спину.
— Ну, Черный Бобер!
Черный огромный бык никого к себе не подпускал. Он был крут и беспощаден со всеми, он знал только Садыка. Бык обнюхал халат хозяина и лизнул его руку. Садык гладил быка, слезы душили Садыка.
«Не могу. Нет, сам не могу. Родился на моих руках, растил его, холил. Вырастил. Пахал на нем танаб земли в день. А теперь отдать? Отдать, не зная кому! Нет, не отдам».
