Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель
Я помолчала.
— Если вас обнаружат, — наконец сказала я, — вы же понимаете, что случится, верно? И с вами, и с вашими беженцами, и с вашими друзьями, которые им помогают, а возможно, и со мной тоже…
— Да, понимаю. Но нельзя же отворачиваться, если другие в беде. Приходится рисковать, никуда не денешься.
Я должна отказать ему. Это ведь риск, притом огромный. Я в нерешительности молчала, и Стрейц воспользовался паузой:
— Еще я должен пользоваться передатчиком для связи с нашими товарищами по ту сторону границы. Вы должны знать об этом заранее, пока не приняли решения. Передатчик британский, снабжен специальным кодом, чтобы его не засекли. Но все равно полной безопасности гарантировать нельзя.
Я протянула ему серебряный портсигар и дорогую зажигалку:
— Возьмите это. Продайте, а деньги используйте для вашего дела. — Я двинулась к дому. Он последовал за мной. Не доходя до веранды, я повернулась к нему. — Я возвращаюсь в Париж через несколько недель. Вы можете оставаться здесь — ремонтировать бассейн. За работу я заплачу вперед. Если кто-нибудь станет спрашивать, скажете, что вы у меня работаете. Я напишу бумагу. Если понадобится, покажете.
— Да, — пробормотал он. — Да благословит вас Бог, мадемуазель.
Я улыбнулась. После всего, что я натворила, меньше всего я могла ожидать благословения Божия.
* * *— Все хорошо? — спросил Шпатц, когда, проводив Стрейца до калитки, я вернулась в дом.
Пока Шпатц откупоривал еще одну бутылку шардоне и нюхал букет, я представила себе просторные подвалы под нами, которые он успел посетить, сходив за вином, и мой ответ прозвучал не вполне естественно.
— Да, конечно. Зимой он поживет здесь: нужно провести кое-какой ремонт. А также в бассейне, в саду… Я совершенно забросила дом. А ему нужна работа, вот я и подумала, почему бы и нет?
— Ага, — сказал Шпатц, наливая мне вина.
Я попробовала, но пить не смогла, вино показалось почему-то кислым.
— Это все? — спросил Шпатц. — Он выглядел каким-то… уж очень несчастным.
— Когда идет война, такое с людьми бывает, — резко ответила я и отставила бокал. — У меня болит голова. Пойду немного отдохну перед обедом.
Поднявшись по парадной лестнице, которую Стрейц воссоздал для меня по образцу Обазина, я услышала, как Шпатц окликает меня. Резкость его тона заставила меня остановиться.
— Почему ты мне лжешь? — крикнул он.
Я повернулась. Он стоял внизу и пристально смотрел на меня.
— Лгу? — весело произнесла я, хотя сердце гулко застучало в ушах. — Я же сказала, потрескались плитки в бассейне и…
Шпатц сделал несколько шагов ко мне, и стук его каблуков о каменный пол показался мне громким, как удар грома.
— Когда же ты станешь мне доверять? Если ответишь «никогда», давай покончим со всем этим сразу. С меня довольно, я больше не желаю, чтобы ты меня использовала, для этого мне достаточно моих начальников.
— Использовала? — Я зло рассмеялась. — Так ты, значит, думаешь, что я тебя использую?
— Не знаю. Я сделал для тебя все, что мог, но ты все равно не доверяешь мне, это очевидно. Если бы доверяла, то не стала бы лгать сейчас. — (Я вцепилась пальцами в балюстраду и молчала.) — Ведь он работает на Сопротивление, так ведь? И для этого ему нужен твой дом?
— Спроси его самого, — с трудом произнесла я. — Но это мой дом. И я могу делать с ним все, что захочу.
Шпатц поднялся по лестнице ко мне. Неожиданно я увидела, что он уже далеко не молод: подбородок дряблый и кожа под ним слегка провисла, на носу мозаика тоненьких красных прожилок, что говорило о его пристрастии к выпивке.
— Ты думаешь, я тебе враг? Поэтому не хочешь сказать, о чем он тебя просил?
— Ты не имеешь права учинять мне допрос, — сквозь зубы, резко проговорила я. Он нетерпеливо вздохнул, хотел что-то сказать, но… — Наверное, считаешь меня круглой дурой, если ждешь, что я поверю, будто ты не такой, каким кажешься, — быстро добавила я.
— Ты просто невыносима, — сказал он.
— Не ты первый говоришь мне об этом. — Я повернулась, чтобы уйти, но он схватил меня за руку. Я остановилась, демонстративно остановила взгляд на его пальцах, сжимающих мое запястье. — Я думала, ты сможешь помочь мне освободить Андре.
— Но я стараюсь. И Момм старается. Имей терпение. Ждешь от нас каких-то чудес…
— Чудес? — переспросила я и вырвала руку. — Я уже устала слушать, как это все трудно, как много бумажной работы и взяток для этого нужно. Тошнит уже от ваших отговорок.
Вдруг скрипнула входная дверь.
— Мадемуазель? — послышался голос.
Я повернулась туда, и у меня перехватило дыхание: в дверях стоял Стрейц с моим портсигаром в руке.
— Должно быть, вы потеряли… Тут… на крышке ваша монограмма…
Холод пробежал по моим жилам, от страха сжалось сердце.
— Зайдите и закройте за собой дверь, месье, — спокойно сказал Шпатц. — Думаю, нам надо поговорить. — Он бросил на меня короткий взгляд. — Наедине, если не возражаете…
Мне хотелось крикнуть Стрейцу, чтобы он бежал отсюда со всех ног, подальше, через горы, в Италию или Швейцарию, куда угодно, где можно спрятаться и где его не найдут. Но вместо этого я кивнула и молча наблюдала, как Шпатц ведет бедного архитектора в гостиную. Я должна остаться здесь, мелькнула мысль. Надо подождать, когда они заговорят, тогда можно будет подкрасться поближе и подслушать. Я вдруг пожалела, что у меня нет пистолета, и в первый раз поняла, насколько опасны, насколько сложны и рискованны мои отношения со Шпатцем.
Я была уже готова убить его. Да, вот, оказывается, насколько далеко я зашла.
Я поднялась обратно по лестнице, вошла в свою комнату, закрыла за собой дверь и остановилась, не зная, что делать дальше. Наконец опустилась на позолоченный стул возле окна и уставилась в подступающие сумерки, отполированные светом угасающего солнца. На горизонте, там, где небо смыкалось с морем, светилась коралловая, как мои вечерние платья, полоска, переходящая в розовато-лиловую. Мне казалось, прошло несколько часов, прежде чем Шпатц осторожно постучал в дверь и вошел в комнату.
— Он тебе все рассказал? — спросила я, не поднимая глаз.
— Да. Он хочет прятать в подвале беженцев перед отправкой в Италию. У него есть передатчик, который тоже надо прятать. Я предложил хранить его в подвале, поскольку толщина стен достаточная для того, чтобы заглушить атмосферные помехи. — Он остановился от меня в нескольких шагах. — Еще у него есть друг, один профессор-еврей, его арестовали в Виши. И он попросил моей помощи. Я попробую добиться, чтобы этого профессора освободили. Он не в лагере, его посадили в тюрьму предварительного заключения, так что, не исключено, можно сунуть взятку кому следует, правда потребуется немало. — (Наши взгляды наконец встретились.) — Ну что, этого для тебя достаточно?
— Пока достаточно, — прошептала я, хотя, по правде говоря, сама еще ни в чем не была уверена, если вообще можно говорить об этом. Я заключила сделку с дьяволом, и теперь, на радость или на горе, надо довести дело до конца.
— Хорошо. — Он повернулся к двери. — Распоряжусь, чтобы обед подали через час. Когда будет все готово, я позову. Стрейц обедает с нами, а пока ему срочно надо принять ванну. От твоего бравого архитектора смердит.
13
7 декабря 1941 года японцы подвергли бомбардировке американскую военную базу в Пёрл-Харборе.
Я уже вернулась в Париж и жила в «Рице». Когда по радио объявили об этом, немцы ликовали, отовсюду раздавались восторженные крики, хлопали пробки шампанского. Благодаря этой внезапной атаке их беспокойство по поводу того, что Америка вступит в войну, развеялось, оказалось, что и у американцев есть уязвимые места.
После этого посещать ресторан «Рица» мне стало противно до тошноты. Через несколько дней ко мне на ланч в бистро неподалеку от моего магазина пришел Кокто. Я удивилась, увидев, как хорошо он выглядит: угловатое лицо округлилось, густая шевелюра, правда, как всегда, взъерошена, но в целом внешность опрятна. Он явно поправился, не то что прежде, кожа да кости; словом, я его таким никогда не видела. В нем уже не было прежнего нервного беспокойства, к которому я привыкла и отсутствие которого после стольких лет нашего знакомства казалось поразительным.
— Это все война, — сказал он, когда я отозвалась о его внешности, — с нашими пороками она делает чудеса.
Я поняла: наркотики он больше не принимает, от зависимости освободился, когда отсиживался у многочисленных друзей со своим любовником-актером на Лазурном Берегу. Кокаин, морфин и другие удовольствия достать стало почти невозможно, разве что через знакомых нацистов или через каналы Мари-Луизы на черном рынке, и это удовольствие стоило теперь целое состояние.
