Геннадий Ананьев - Вокруг трона Ивана Грозного
Вошли они к царю вместе. Тот встретил их ухмылкой:
— Что? Спелись?
— В каком смысле? — с искренним недоумением спросил Годунов, кланяясь вслед за Бельским царю. — Мы, как и я с тобой, государь, родственники. Ещё и дружны меж собой. Никогда этого не скрывали и не скрываем.
— Не виляйте! — и к Богдану: — Скажи, сегодня мне волхвы предсказали смерть? Я же здоров как никогда. Если не сбудется предсказание, я изжарю волхвов с колдунами и ещё кое-кого за одно с ними!
— Не гневайся, государь, зряшно. Вчера я последний раз был у них, они, как мне сказано было, всё ещё не определились. Попросили у меня ещё день-другой. Близко, мол, к цели. Постращал их, дескать, государь наш теряет терпение, может и в пыточную спровадить.
Пронзил Грозный взглядом оружничего, но, странное дело, явно успокоился. Гнев его сменился на благодушие.
— Ладно. Завтра начну дознаваться истины.
Такое в угоду Бельскому. Если не свершится предсказание волхвов, он сможет выкрутиться, ибо не назвал, несмотря ни на что, даты смерти царя (не сказали волхвы и — всё тебе), Борис же, возможно, лишится жизни. Но сам виноват. Забыл об истине: не рой яму другому — сам в неё угодишь. Скорее же всего, будет сослан. И даже такой исход весьма желателен.
Услужливая мысль подсказывала: пойманный за руку Годунов не станет в безделии дожидаться завтрашнего дня.
После утренней молитвы и завтрака Иван Грозный слушал доклады приказных дьяков, не отсылая от себя ни Бельского, ни Годунова, ни Родиона Биркина. В баню они пошли тоже все вместе, хотя прежде государь в баню с собой брал только Богдана Бельского, если тот находился в Москве.
В предбаннике ждал их хор пригожих дев в лёгких, почти прозрачных сарафанах, дабы не взопрели они от тепла банного. Девы потешали царя и слуг его песнями, пока те раздевались и потом, когда вываливались из парилки, чтобы отдышаться и отпиться квасом.
Иван Васильевич любил медово-клюквенный, Борис Годунов с готовностью подавал ему всякий раз после парения этого кваса по полному ковшу, когда же Бельский тоже захотел испить медово-клюквенного, Годунов, вроде бы заботясь о царе, его остановил:
— Ивану Васильевичу может не хватить.
И в самом деле, любимого Иваном Грозным кваса принесли один хрустальный кувшин.
«Что творит?! — недоумевал Бельский. — Великий риск!»
В то же время понимал, что иного Годунову ничего не оставалось: и в риске смертельная опасность, и в безделии — смерть.
Парили царя поочерёдно все трое, особенно же старательно Борис Годунов, чтобы побольше кваса выпил Иван Грозный. Напарившись до полного блаженства, разомлевший, царь пожелал отдохнуть в опочивальне. Родион заботливо уложил его в постель. Грозный же попросил его:
— Подушки под спину. Чтоб полусидя. Шахматы тоже подай.
Подкатили шахматный столик. Первым сел за партию с царём Борис Годунов и, как всегда, проиграл.
— Садись теперь ты, — пригласил Богдана Бельского Иван Грозный. — Обыграю и тебя, хотя ты играешь упрямей, но всё едино — играчишка. Оба вы играчишки.
Последние слова со смыслом. Не с шахматным.
Расставили фигуры. Разыграли масть — белые у Ивана Васильевича. Ему первому ходить. Он взял пешку и, выронив её, склонил бездвижно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.
— Беги за лекарем! Быстро! — решительно приказал Годунов Родиону, будто ему одному дано непререкаемое право здесь распоряжаться. — Поживей!
Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнёс зловеще:
— Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!
— Держи ноги! — крикнул Богдану Борис Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:
— Того кваса с зельем, что выпил он в бане, — ткнул перстом в удушенного, — хватило бы, чтоб свалить жеребца, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что тело приспосабливается к зелью. Вот теперь — всё. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.
Эйлоф, как ни странно, оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед перед опочивальней, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у порога опочивальни.
Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни Эйлоф выпроводит и Бельского, очень быстро Иоганн вышел сам. Объявил:
— То и гляди государь Богу душу отдаст. Не помешает духовник.
— Быстро зови духовника Феодосия, — вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего и родственника, но в комнате для стражи, что тоже удивительно, столкнулся с Феодосием Вяткой.
— Скорей! Царь отдаёт Богу душу!
— Чуяло моё сердце неладное. Чуяло, — крестясь, рек молитвенно духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню осадил слугу постельного:
— Исповедь — тайна для всех.
Вскоре из опочивальни вышли все, а ещё какое-то время спустя Феодосий Вятка, приоткрыв дверь, объявил:
— Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить свою последнюю волю в дополнение к завещанию при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.
Годунов с Бельским вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадёжно махнув рукой, заключил:
— Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я — бессилен. Не мне спорить с волей Господа.
Нарочито согбенный вышел он из комнаты, оставив Романа Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вдруг его осенило: «Нужно митрополита известить», и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чём не смели, скатился вниз по крутым ступенькам.
Когда Феодосий Вятка постриг мёртвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Годунов истово перекрестился и смиренно вознёс хвалу Всевышнему:
— Слава тебе Господи Боже наш.
Да, ему надлежало поблагодарить Господа, ибо с его помощью он приручил к себе и лекаря Иоганна, и духовника царёва. По его воле всё было подготовлено заранее, и теперь можно торжествовать победу. Первую на длинном ещё пути к желанной цели.
Вскоре в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Дионисий. Но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог всё же принять вид полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место царём было определено — Соловки.
Увидев почившего в бозе царя, облачённого в монашескую одежду, митрополит спросил для пущей важности:
— Стало быть, успели?
— Успели, — ответил духовник. — Принял ангельский образ с именем инока Иона.
— Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал душу Господу Богу нашему, — молитвенно пробаритонил митрополит и перекрестился.
И тут, совершенно, казалось бы, не к месту, заговорил Борис Годунов.
— Последняя воля царя такая: на царство венчать сына его Фёдора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Фёдор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нём возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу Дмитрию и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.
— Но завещание Ивана Грозного было им составлено ещё прежде. Оно — под десницей Господа.
— Не отрицая его, дополним то завещание последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли покойного, поцелуем крест, положив руку на Библию. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.
Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно попрекнул Годунова:
— Обскакал!
— Даже не думал. Ради нас с тобой всё сделано.
— Ну-ну!
Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел — вражда, захомутованная в один гуж.
Дальше — не до обмена любезностями. Перед крыльцом — почти вся родня царицы, в полном составе Боярская дума и добрая половина Государева Двора. Ждали подтверждения печальным слухам, какие разнеслись по Кремлю и уже перехлестнули за его зубчатые стены. Митрополит сообщил собравшимся и о кончине царя, и о его предсмертной воле — собравшиеся некоторое время молчали, словно у всех перехватило дыхание.
Но вот — вздох. Не у всех горестный. Следом — твёрдое слово князя Ивана Мстиславского.
— У тебя, митрополит, под Божьей опекой духовное завещание, оставленное царём. Грех великий забывать о нём.
— И то верно. По предсмертной воле мало что ясно. Я тоже за то, — поддержал Мстиславского князь Шуйский, — чтобы не обойти вниманием прежнюю духовную грамоту. Прочитаем её на Думе, а уж после того всяк скажет своё слово.
