Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.
— Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передние их тысячи уже прут на Москву.
— Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровён час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в Опричный полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.
Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил нестрого:
— Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?
— Верно, — запальчиво ответил атаман Черкашенин, — не сидеть же рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои рвутся заступить дорогу басурманам!
— Остынь, атаман! — резко остановил Черкашенина князь Воротынский. — Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради — дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и Опричный полк пособить попрошу. Идите!
И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочное время каждый бы за двоих, за троих дрался!
Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:
— Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его втайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одном строю с тобой, атаман.
Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они — выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня в трусости, а то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк — в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить. Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа выступать, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.
Еще горше стало бы на душе у главного воеводы, знай он, что бурлит недовольством и Опричный полк. Рядовые опричники, десятники и даже сотники возмущены тем} что отряд Штадена погиб в неравной сече, а полк не поспешил на помощь, стоя в это время в полном бездействии. Однако дисциплина в опричной рати крутая, поэтому никто не смел сказать громко о том, что перемалывали меж собой полушепотом; обвинят воеводы в подстрекательстве к мятежу и — не сносить головы. Так бы и осталось недовольство опричников в полушепоте, не случись разногласия среди самих воевод.
Дело в том, что князь Андрей Хованский, давший слово никому не говорить о замысле главного воеводы, крепко его держал. Он даже намеками не поделился ни со вторым воеводой, князем Хворостининым, ни с третьим, Богданом Вельским, хотя понимал их настроение. И вот Богдан Вельский решил выказать свою ретивость, не боясь обвинения в бузотерстве. Кто может прилепить ему, племяннику самого Малюты Скуратова, такой ярлык? И все же, прежде чем высказать свое отношение к происходящему, он захотел заручиться поддержкой второго воеводы.
— Что же это получается?! Девлетка губит малые заслоны, а мы уподобились зайцам, трусливо укрывшимся под лапами елок! Видится мне, что не один наш полк без-делием мучается, — начал выплескивать накопившееся недовольство Богдан Вельский второму воеводе Хворос-тинину. — Выведет Девлетка все свои тумены на дорогу и пойдет изгоном к Москве! Как год назад. Не крамольничает ли князь Воротынский? В прошлом году ослушался приказа князя Ивана Вельского, к чему это привело! Вот и теперь чудачит!
Воевода Хворостинин хотел было возразить, что малые силы Михаила Воротынского не сыграли бы никакой роли, когда воевода-неумеха погубил всю Окскую рать, и что, наоборот, медленное движение оказалось более полезным: крымцы посчитали, будто идет на подмогу крупная рать, и побежали восвояси. Однако Хворости-нин просто-напросто побоялся заступиться за главного воеводу не только потому, что и сам недоумевал, отчего князь Воротынский не начинает решительного боя (русские полки встали бы непробиваемой стеной), но еще и потому, что перечить племяннику Малюты Скуратова, которого тот старательно и беззастенчиво подталкивает к трону, что плевать против ветра — себе же в лицо угодишь. Тем более что Богдан Вельский обвинял князя Михаила Воротынского в крамоле, стало быть, вполне мог обвинить и его, Хворостинина, в пособничестве, тогда не избежать пыточной.
Такой вот оказался расклад. Отправились второй и третий воеводы вдвоем в грубо срубленную, но довольно просторную избу первого воеводы Опричного полка князя Андрея Хованского.
— С чем пожаловали, соратники мои?
Молчание. Богдан Вельский надеялся, что первым заговорит Хворостинин, ради чего он и рек столь много страстных слов, но тот явно не собирался открывать рта, лишь стоял насупившись. Тогда Богдан Вельский, нарочито подчеркивая серьезность момента, спросил:
— Мы с Хворостининым спрашиваем себя: не ковы ликует главный воевода?! Вот и тебя решили спросить: от чего ты не вмешаешься? Ты, первый воевода Передового полка, царева Опричного полка, соучаствуешь в том, что Девлетка, обходя нас, идет прямым ходом на Москву!
Нет ли нужды срочно слать гонца к государю нашему Ивану Васильевичу?!
Так и подмывало князя Хованского рявкнуть: «Сопляк!», стукнув кулаком по столу, но усилием воли сдержавшись, лишь ответил со всей строгостью в голосе:
— Я бы мог тебя оковать за бунтарские слова твои и отправить на суд к государю нашему, но обещал твоему дяде наставлять тебя в воеводстве, поэтому на первый раз прощаю, но предупреждаю: повторишь еще раз подобное — окую! — и добавил, смягчая тон: — Еще придет время, юный воевода, показать в рати свою удаль и свои способности, да и прыть свою.
Как верно поступил князь Михаил Воротынский, раскрыв перед первым воеводой Опричного полка свой замысел. Не знай князь Андрей Хованский тайного его замысла, наверняка поддержал бы Богдана Вельского, и пошло бы тогда все наперекосяк. Теперь же бунт задавлен в зародыше, и о нем Воротынский даже не узнает.
Впрочем, в судьбе князя Михаила Воротынского это неизвестное ему событие сыграет весьма коварную роль. Богдан Вельский тайно от первого и второго воевод пошлет своего верного слугу к Малюте Скуратову, который и перескажет тому все, что происходило в первые дни после переправы крымской рати через Оку, сообщит и о споре с первым воеводой Опричного полка, и Малюта Скуратов увидит в этом хорошую возможность еще раз напакостить Михаилу Воротынскому, ближнему слуге государя Ивана Грозного. Скуратов разработает целый план, в котором главная роль в победе над крымцами станет приписываться исключительно Опричному полку, убедит Ивана Грозного, что, если бы не усилия этого полка, русская рать была бы разбита наголову. Осуществить этот план Малюте Скуратову поможет и подвиг, совершенный Богданом Вельским.
Но до того рокового дня оставалось еще много времени. Трудного времени и к тому же неведомого. И не ясно еще было, к какому исходу приведет разумная, но весьма рискованная тактика.
В главном стане Большого полка было напряженно и тревожно. То и дело отворялись ворота, чтобы впускать казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской дороге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное.
Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шереметева, сообщил:
— Полк встал на Лопасне. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.
— Дай бы Бог. Дай бы Бог.
Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротынский, но не был воевода вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться, уже заподозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе вопрос, отчего все переправы, кроме устья Нары, оставались почти без рати, лишь триболы вывели из строя несколько сотен коней, да лодьи потопили кроме десятка турецких пушек довольно много людей. Лодьи расчетливо действовали, появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но, как только пушки, поддерживающие переправу, открывали стрельбу, уходили по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по тому как действовали русские, они получили весть о походе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Иль ума не хватило? Непохоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Кашире? Бездействует в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешит в Москву для ее обороны? Непохоже и на это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков.
