Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова
— Да, домой, — подтвердил Корнилов.
— Русский? — спросил чабан.
— Русский, — не стал скрывать Корнилов.
Чабан сделал рукой приглашающий жест:
— Пошли со мной!
В колыбе, чабанском доме, сколоченном из неошкуренных досок (судя по всему, доски были обычной отбраковкой, на здешних лесопилках эту обрезь по дешёвке продавали сотнями километров), пахло кислым молоком, горелым жиром и ещё чем-то — похоже, сухими травами.
Чабан ткнул рукой в топчан, застеленный несколькими овечьими шкурами:
— Садись, русский!
Корнилов сел, вытянул ноги, огляделся.
— Здесь можешь чувствовать себя в полной безопасности, — сказал ему чабан. — Жандармы сюда не заходят. Боятся. Последний раз были лет двенадцать назад. Но тогда колыбы этой ещё не было. — Чабан усмехнулся.
Место для колыбы было выбрано удачное — рядом с горы со звоном падал чистый горный ручей, в небольшой запруде, которая была видна через открытую дверь, плавало несколько проворных рыбёх — форель или хариусы, высокое зелёное дерево широким пологом, будто зонтом, прикрывало колыбу сверху.
Небольшое оконце было завешено рогожей, чабан сдёрнул её с гвоздей, и в помещении сделалось светло.
— Ты русский — голодный, — утвердительно произнёс чабан. — Посиди немного, я тебе приготовлю еду.
На стене, как раз напротив оконца, висело две иконы — Николы Чудотворца и Почаевской Божьей Матери. Корнилов почувствовал, как у него неожиданно сделались влажными глаза, в висках потеплело.
Он опустился перед иконами на колени, перекрестился.
— Молю тебя, святое Провидение, не оставь русский народ без помощи, выведи его на путь истины и вечной жизни, чтобы он поборол всё зло и с чистым сердцем совершил свои дела по приказу дедов и чтобы единой душой, единым словом и единой мыслью шёл к своей заветной цели.
Корнилов перекрестился и поднялся на ноги. Подивился тому, что молитва у него будто бы сама по себе родилась, вот ведь как слова сложились складно, одно к одному. Чабан за стенкой гулко ухал топорцом, располовинивая небольшие сухие поленья. Корнилов повесил свою сырую, пахнущую прелью шинель на гвоздь, подумал, что она хоть немного просохнет в тепле колыбы. А если хозяин ещё затопит печку...
Усталость навалилась на него, словно и не было ночного отдыха под выворотнем, не было зыбкого прозрачного сна. Он сомкнул глаза и на несколько минут забылся. Едва прозрачная темень наползла на него, как он опять увидел Таисию Владимировну. Её лицо находилось совсем рядом с его лицом, Корнилов немо шевельнул губами, потянулся к жене и в то же мгновение проснулся.
Чабан продолжал громыхать топорцом за стенкой колыбы, через несколько минут он внёс в дом несколько крупных поленьев, положил на пол у печки, потом внёс целую охапку поленьев помельче.
— Отец, откуда у тебя эти иконы? — спросил Корнилов.
— Они у меня давно, — сказал чабан. — Ещё отец, царствие ему небесное, принёс эти иконы из Почаева. Он ходил туда молиться.
— А сам ты какой веры?
Чабан улыбнулся неожиданно грустно:
— Русской. — Он быстро, очень ловко растопил печку, отёр тыльной стороной ладони взмокший лоб. — Только мадьяры нашу веру не любят и измываются над ней.
Растопив печку, чабан достал из маленькой кладовки, приделанной к колыбе, кусок холодной жареной баранины. Корнилов почувствовал, как голод стиснул ему горло. Чабан выложил баранину на стол, на плоскую, со следами порезов дощечку, придвинул еду Корнилову. Потом положил рядом полкруга будзы — сыра и большую круглую буханку кукурузного хлеба.
— Ешь, русский! — сказал он.
Корнилов, едва сдерживая себя — на еду хотелось накинуться и рвать её руками, — начал есть. Запоздало наклонил голову в благодарном поклоне.
— Ты грамотный? — спросил его чабан.
— Грамотный.
— Скажи, кто кого осилит, русские немцев со всеми их приспешниками — с австрийцами, мадьярами и так далее, или, наоборот, немцы русских, а?
Корнилов отложил в сторону кусок баранины — после таких вопросов в горло не полезет не только мясо...
— Это одному Богу и известно, — сказал он.
— Охо-хо. — Чабан по-стариковски сгорбился, хотя был ещё не стар, кости у него простуженно заскрипели. — Дай Бог твоему народу удачи, — пробормотал он, — сил для победы... Если вы не свернёте шею этому чёрту, то кто же тогда свернёт? Охо-хо! — Чабан посмотрел на Корнилова, разжевал какую-то крупинку, попавшую на зубы. — Ты женат?
— Женат. У меня дочка и сын, — Корнилов ощутил, как у него дрогнули губы, выдали его внутреннее состояние, — с женою в России остались.
Чабан сочувственно покачал головой.
— Да-а... Тебе их, надо полагать, сильно не хватает.
— А ты как думаешь, отец? — Голос у Корнилова невольно дрогнул.
— Давно находишься в пути?
— Больше недели.
— Ты отдохни здесь, задержись. — Чабан показал на топчан. — Тут тебя никто не найдёт, не тронет. Я, ежели что, покараулю. А если кто-то из незваных гостей покажется, я тебя очень надёжно спрячу. У меня есть несколько укромных мест. Никто не найдёт.
Корнилов согласно кивнул. Он чувствовал, как его пробивал озноб, так обычно бывает, когда человек собирается серьёзно, надолго заболеть. Чабан произнёс ещё что-то, Корнилов слов не разобрал, уловил только интонацию и вновь согласно кивнул.
Через десять минут он спал — слишком уж выдохся за прошедшую неделю. Сон под корягами, под елями, в сырости, на холоде, под звук дождя — это не сон. Только сейчас Корнилов, отойдя немного в тепле чабанской избушки, убаюканный гудением печки, весёлым щёлканьем поленьев, спал по-настоящему — безмятежно, будто ребёнок, шевелил во сне губами и улыбался.
Чабан долго сидел около Корнилова, потом вышел на улицу, зорко глянул в конец тёмной, проложенной среди камней и травы тропки — не появится ли кто там, но тропка была пустынна, пропитана водой — между камнями плескались целые озера, другой дороги к колыбе не было, и чабан, успокоенный, присел на сосновый чурбак. Закурил трубку, упёрся руками в колени, пробормотал горестно:
— Охо-хо!
Он просидел так часа четыре, караулил своего гостя, и все четыре часа Корнилов спал не просыпаясь.
Когда Корнилов проснулся, то невольно поморщился от боли, в ушах стоял звон — он ощущал себя так, как человек, который должен был заболеть, но не заболел, — с ломотой наружу выходила набившаяся в его тело хворь... Чабан подал ему воду в ковше — налита по самый край.
— Выпей, русский, вода ягодная, — сказал он. — Полегчает.
Корнилов выпил, отёр рукою рот.
— Спасибо. Мне пора идти дальше.
— Отдохни ещё немного.
— Не могу. Спасибо. Меня там... — Корнилов махнул рукой в сторону кудрявой задымлённой горы, к которой прилипло плотное серое облако, под завязку напитанное водой, далеко за этой горой находилась Россия. — Меня там ждут.
— Понимаю. — Чабан наклонил голову, вид его сделался печальным. Он сгорбился, закряхтел, словно на него навалилась непомерная тяжесть, и вышел из колыбы.
Через несколько минут вернулся, держа в руке холщовый мешок, под самое горло набитый едой. Протянул мешок Корнилову:
— Держи, русский! Тут — баранина, варёная кукуруза, брынза. И-и — пойдём, я тебя выведу на нужную тропу.
— Спасибо, — растроганно поблагодарил чабана Корнилов. — Может быть, мне когда-нибудь удастся отплатить вам тем же — таким же добром.
— Мир тесен, — философски заметил чабан, подхватил топорец, служивший ему одновременно и посохом, накинул на плечи дзюбенку и ткнул перед собою рукой: — Вперёд!
Размокшая земля чавкала под ногами, от кустов поднимался пар, тяжёлые, набрякшие водой стебли коровяка нависали над тропой, чабан аккуратно отводил их рукой в сторону, давал возможность пройти Корнилову.
Они опустились в затуманенную сырую долину, на дне которой плескалась, журчала задиристо, прыгала с камня на камень небольшая речушка.
— Здесь водится хорошая форель. — Чабан ткнул топорцом в воду.
Едва поднялись на соседнюю гору, как туман неожиданно расползся, как гнилая ткань, и выглянуло солнце, яркое, безмятежное, по-летнему горячее, словно на дворе хозяйничал не август, печальный предосенний месяц, полный-хмари и дождей, а всё ещё стояло лето, — каждая балка, каждый прутик заиграли, заискрились, засветились яркими цветами.
Чабан одобрительно качнул головой. Через пару часов он попрощался с Корниловым:
— Эта тропка приведёт тебя на Карпаты. А вера на Карпатах кругом — русская... — Чабан перекрестил своего спутника: — Иди!
Попался Корнилов через два дня после встречи с чабаном.
Дожди шли не переставая, одежда на Корнилове от того, что не просыхала, начала плесневеть. Продукты, выданные чабаном на дорогу, подходили к концу, хотелось пить.
