Вальтер Скотт - Карл Смелый
— Великий государь! Отцы наши были покорные подданные ваших предшественников, мы питаем те же чувства к вашему высочеству, и дети наши сохранят ту же верность к вашим наследникам. Но относительно требования, объявленного нам вашим канцлером, мы нашли, что на него никогда не соглашались предки наши, а потому мы решились в нем отказать, и оно никогда не будет допущено сословиям Бургундии, при каком бы то ни было государе, даже до скончания веков.
Карл с нетерпеливым безмолвием выслушал речи двух первых депутатов, но этот смелый и дерзкий ответ представителя городского сословия вывел его из себя, и он, дав волю своей запальчивости, так сильно затопал ногами, что трон его затрясся и стук раздался по всей зале. В страшном гневе герцог осыпал ругательствами отважного гражданина.
— Ах ты, скот! — вскричал он. — Неужели я должен слушать и твой рев? Дворяне могут требовать права говорить, потому что они умеют сражаться; духовным позволяется действовать языком, потому что это их ремесло; но ты, который никогда не проливал другой крови, кроме как при резании быков, столь же глупых, как ты сам, ты осмеливаешься прийти сюда с твоим стадом, как будто имея право реветь у подножия герцогского престола? Знай, болван, что быки никогда не входят в храм иначе как только для того, чтобы быть принесенными в жертву, а мясники и ремесленники не иначе допускаются в присутствие своего государя, как для того чтобы иметь честь пожертвовать на общественные нужды свои накопленные сокровища.
Ропот неудовольствия, которого не мог унять даже страх герцогского гнева, раздался при этих словах по всему залу, а дижонский мясник, грубый простолюдин, возразил очень непочтительно:
— Деньги наши, государь, принадлежат нам, и мы не отдадим их в руки вашего высочества иначе как в том случае, если будем довольны употреблением, которое из них сделают; впрочем, мы знаем как защитить самих себя и свое имущество от чужестранных разбойников и грабителей.
Карл хотел было приказать, чтобы этого депутата взяли под стражу, но бросив взор на графа Оксфорда, присутствие которого, помимо его собственной воли, несколько сдерживало его, он переменил это опрометчивое намерение на другое, не менее опрометчивое.
— Я вижу, — сказал он, обращаясь к депутатам, — что все вы сговорились противиться моим намерениям и, без сомнения, замышляете лишить меня всей моей царственной власти, предоставя мне только право носить корону, подобно Карлу Простому, между тем как сословия моего государства разделят между собой реальную власть. Но знайте, что вы имеете дело с Карлом Бургундским, государем, который хотя и удостоился спросить вашего совета, однако вполне в состоянии сражаться без содействия своего дворянства, коль скоро оно отказывается обнажить за него свои мечи: который удовлетворит издержки на войну без помощи скупых своих граждан — и, может быть, найдет дорогу в царство небесное без посредничества своего неблагодарного духовенства. Я покажу всем, здесь находящимся, как мало оказал на меня влияния и как мало переменил мои намерения возмутительный ваш ответ на предложение, которым я вас удостоил. Герольд Золотого Руна, введи сюда этих посланников, как они себя называют, от союзных швейцарских городов и кантонов.
Оксфорд и все, принимавшие искреннее участие в интересах герцога, с крайним беспокойством услышали выраженное им желание принять швейцарских депутатов после столь сильного против них предубеждения и в такую минуту, когда герцог был в высшей степени раздражен отказом сословий дать свое согласие на предложенный новый налог. Друзья герцога хорошо понимали, что противопоставляемые его гневу препятствия были подобны стоящим посреди реки утесам, которые не в силах остановить ее течения, но только заставляют кипеть и пениться яростные волны. Все чувствовали, что жребий брошен; нужно было обладать проницательностью, превышающей человеческий ум, чтобы предвидеть те последствия, которые произойдут из всего этого. Оксфорд ясно видел, что план его произвести высадку в Англию уничтожается запальчивым упорством герцога, но он никак не предполагал, даже и во сне не видел, чтобы жизнь самого Карла и независимость Бургундии, как отдельного королевства, находились на тех же весах.
ГЛАВА XXVIII
Это грубое послание написано стилем турка, презирающего христиан.
Шекспир. Как вам угодноДвери зала наконец отворились для швейцарских депутатов, целый час прождавших на улице и не удостоившихся ни малейшего внимания, оказываемого у всех образованных народов представителям иностранного государства. И в самом деле, послы швейцарского союза, одетые в свои грубые серые кафтаны, приличные разве только горным охотникам или пастухам, очутились вдруг среди собрания, ослепляющего своими разноцветными одеждами, расшитыми золотом и серебром, украшенными богатыми вышивками и сверкающими драгоценными камнями; такой резкий контраст невольно наводил на мысль, что они явились сюда не иначе как в качестве униженнейших просителей.
Однако граф Оксфорд, который пристально рассматривал лица своих бывших спутников, не мог не заметить, что на каждом из них ясно выражались душевное спокойствие и непоколебимая воля, никогда не покидавшая этих отважных людей. Рудольф Донергугель имел по-прежнему свой смелый, надменный взгляд; знаменосец выказывал решимость храброго воина, всегда готового без малейшего страха смотреть в глаза какой бы то ни было опасности, а золотурнский гражданин сохранял, как и всегда, свою важную и торжественную осанку.
Ни один из них нисколько, по-видимому, не был поражен великолепием окружающего их зрелища или приведен в замешательство сравнением с ним своей смиренной наружности. Но достойный Бидерман, на которого Оксфорд в особенности обратил свое внимание, казался угнетенным убеждением относительно опасности положения, в котором находилось его отечество. По суровому приему, который был оказан им герцогом, Арнольд ясно предвидел, что война будет неизбежна. Он не мог не скорбеть душой при мысли о пагубных последствиях для свободы его родины в случае, если швейцарцы будут разбиты, или о вреде — в случае победы, которая повлечет за собой введение чужеземной роскоши и других зол.
Зная хорошо образ мыслей Бидермана, Оксфорд легко мог объяснить себе причину печального выражения его лица, между тем как товарищ его Бонштетен, менее способный понимать чувства своего друга, смотрел на него с выражением, которое можно заметить в глазах верной собаки, которая разделяет грусть своего господина, хотя не в состоянии узнать или оценить ее причину. По временам все члены швейцарского посольства, стоявшие отдельным кружком, с изумлением посматривали на великолепное и многочисленное собрание, окружающее их, не делали этого только Донергугель и Бидерман. Непреклонная гордость первого и постоянная любовь к отечеству второго не позволяли им ни на минуту отвлекаться окружающими их предметами от серьезных размышлений.
После молчания, продолжавшегося минут около пяти, герцог начал говорить с надменным видом и суровостью, которые он, может быть, считал приличными его сану и которые совершенно соответствовали его характеру.
— Жители Берна, Швица или каких бы деревень, каких бы пустынь представителями вы ни были, знайте, что вас как бунтовщиков, осмеливающихся восставать против законных властей, над вами поставленных, мы не удостоили бы чести предстать перед лицом нашим без ходатайства за вас уважаемого нами друга, который жил в горах ваших и которого вы, конечно, знаете под именем Филипсона, английского купца, ехавшего к нашему двору с драгоценными товарами. Из уважения к его посредничеству, вместо того чтобы по заслугам вашим отправить вас на виселицу или на колесо на Моримонтскую площадь, мы милостиво снизошли к вам и допустили вас в наше присутствие, при собрании всего нашего двора, чтобы выслушать извинения, которые вы можете принести в том, что вы осмелились взять приступом наш город Ла-Ферет и умышленно умертвить благородного рыцаря Арчибальда фон Гагенбаха, казненного в вашем присутствии и с вашим содействием. Говорите — если вы имеете что-либо сказать в оправдание вашего вероломства и измены, чтобы избежать справедливой казни, или умоляйте о незаслуженном вами помиловании.
Бидерман, казалось, хотел было начать говорить, но Рудольф, со свойственной ему отчаянной смелостью, взялся сам отвечать. Он выдержал гордый взгляд герцога с непоколебимостью и с таким же, как у него, надменным видом.
— Мы не с тем пришли сюда, — сказал он, — чтобы изменить нашей чести или достоинству свободного народа, представителями которого мы явились сюда, извиняясь от имени его или от нашего собственного в таком преступлении, в котором мы невинны. И если вы называете нас бунтовщиками, то вам нужно вспомнить, что длинный ряд побед, которые вписаны в летописи знатнейшей австрийской кровью, возвратил нашему союзу свободу, которой несправедливая тирания напрасно покушалась лишить нас. Пока Австрия управляла нами в духе человеколюбия и справедливости, мы служили ей, жертвуя за нее своей жизнью; когда же она начала угнетать нас и тиранствовать — мы сделались независимыми. Если ей теперь вздумается чего-нибудь от нас потребовать, то потомки Телля, Фауста и Штауфенбаха так же будут уметь защитить свою свободу, как предки их приобрели ее. Вашему высочеству — если таков титул ваш — нечего мешаться в споры между нами и Австрией. Что касается ваших угроз виселицей и колесом, то мы здесь люди беззащитные, с которыми вы можете поступить по вашему усмотрению, но мы будем знать, как умереть, а соотечественники наши найдут средства за нас отомстить.
