Николай Задорнов - Симода
Воздуха много, горы расступились, солнце сияет в голубом воздухе, Фудзи растаяла, в небе висит лишь одна ее шляпа.
В шлюпке Путятин встал от удивления. В ущелье Быка площадь застроена, по ущелью сделана лесотаска со спуском бревен на веревках, край которых намотан на блоки внизу, и вверху, на горе, что-то вроде подъемного шкафа на американском пароходе, но без паровой силы. Стоит стук, грохот, звенят молоты, свистят пилы.
Лесовский болел, Колокольцов долго был в отлучке, а дело тут, как видно, ни на час не останавливалось.
Не разрешив офицерам разойтись по квартирам, Путятин приказал немедленно собраться всем в храме Хосенди.
Капитан Лесовский сидел за столом в старом, выцветшем сюртуке. Он похудел и был бледен; надо ожидать, что стал еще злее.
– Ежедневно после молитвы и завтрака приказываю назначать строевые ученья, – заговорил адмирал. Он говорил о том, что людей надо воодушевить... пересмотреть оружье, обувь, одежду... инструменты... Парусные ученья, занятия, молитвы...
Про постройку пока не говорили, надо сначала все посмотреть.
«А вот вы говорили, что у Сайлеса и Джексона рожи как у обезьян. А мы сами? Вот все офицеры в сборе. Что за рожи! У Пушкина так лицо сморщилось, что торчит лишь нос картофелиной и усы. У второго штурмана и у артиллериста появились бороды. Еще один, – Путятин на миг позабыл фамилию этого офицера, – щупл, мал, а каким козырем держится! Лыс, а виски фабрит, усы как у таракана, у другого – моржовые. Еще видна лысеющая голова, как из седых гвоздей, – стрижка «ежом». А каковы физиономии, таковы и интересы: сплетни, обиды грошовые, размышления о наградах и выгодах. Барон Шиллинг блондин, белый совершенно, поминутно меняется выражение узкого лица, все время выражает оттенки важности, собственного превосходства. У этого усы нежно выхолены. А вот Зеленой – как пивная бочка!»
– Господа! – заговорил капитан тускло, своими как бы мертвеющими глазами зорко приглядываясь ко всем. У него лик вечного придиры, нудного служаки. – Напоминаю вам, что в новом уставе нашего флота, который составлен его высочеством генерал-адмиралом великим князем Константином, отменены шпицрутены. Устав гуманен. Но это не значит, что мы можем распускать людей.
Прошу всех запомнить и действовать согласно уставу! – сказал капитан тягучим, противным голосом. – Офицер не только командует. Офицер подает пример соблюдения высокой нравственности нижним чинам и несет как за себя, так и за них полную ответственность. Действуя личным примером. Личный пример, господа офицеры... Это все, что я хотел сказать. Займитесь с людьми уставом, господа, и заново выучите этот параграф: пусть знают, что офицер помнит свой нравственный долг, несет полную ответственность и служит примером.
Леша вышел со всеми вместе. Вот он и дома. Вот родник у дома Нода, каменные ворота.
Офицеры веселой гурьбой вошли в тихий, теплый от солнца двор своего храма, спеша к восьмикомнатной пристройке. Дверь ее распахнулась, и навстречу выбежала Оюки. Лицо ее сияло, волосы из-под светлой наколки торжественно лились агатовым ливнем по оранжевому кимоно. Большая, со стройными ногами, распахнув сильные руки и сияя, как наскучившийся ребенок, она кинулась с разбега к Сибирцеву прямо на грудь и крепко обняла его за шею и поцеловала.
– А-ре-са! А-ре-са! – в восторге восклицала девушка. – Говорю по-русски! Говорю по-русски! – Она держала его за рукав и вела в дом...
– Молока почему нет? – спросил Путятин, садясь с капитаном обедать. Он после заключения договора всю дорогу шел и думал, что придет в Хэда и попьет молока. Это была мечта и отрада.
– Молока нет больше, Евфимий Васильевич, – безразлично ответил Лесовский, – тут не до молока.
«Он в своем уме? – подумал Путятин. – Как? Зная, что это так важно для меня. Весь мой труд зависит от здоровья... Такая неделикатность... Скотство какое-то! Он и со мной не должен быть черствым, живодером, как его матросы зовут... Впрочем, он болел...»
– Почему же нет молока? – Путятин сильно обиделся в душе, как давно с ним не бывало. Много ли ему надо самому! И даже этого не могли! Он и так скромен до крайности!
Тем временем Лесовский, кажется, опомнился и с большим вниманием сказал:
– Александр Сергеевич Мусин-Пушкин посадил матроса Берзиня, доившего корову, под арест, и корову некому стало доить... Я был болен все это время и только сегодня узнал...
Суть дела не менялась. Евфимий Васильевич обратился к адъютанту:
– Ко мне лейтенанта Мусина-Пушкипа!
Старший офицер вошел с сознанием полной правоты и готовности головой отвечать за все, что тут им сделано во время болезни капитана.
– Почему у вас Берзинь под арестом? Зачем лучших матросов наказываете?
– Какой же он лучший? Он лгал. Он уличен в преступлении, Евфимий Васильевич.
– Пожалуйста, подайте рапорт. И я вам сейчас не Евфимий Васильевич. Почему Берзинь под арестом? А? Я вас спрашиваю! Отвечайте! Где молоко? Молчать! Корова не доится?
– Какая там корова! Честь России, ваше превосходительство... Берзинь уличен в сношениях с экономкой хозяина, которому принадлежит корова. Он предстанет перед военным судом, как в военное время.
– Вы в уме? Да вы спятили?
– Я в уме, ваше превосходительство! Я знаю, что делаю. Я этого матроса боготворил! Теперь он для меня никто! Он опозорил экипаж!
– Чем он опозорил?
Пришел Берзинь с часовым.
– Почему корова не доится? – спросил адмирал. – Ведь если вымя запущено, все пропало... Как тут быть? Я ни жить, ни работать тут не смогу без молока. На корабле у меня лекарства были, да все потонуло. Теперь одна надежда...
– Евфимий Васильевич, – заговорил похудевший, изможденный матрос, – корова-то ничего...
– Как ничего? – Путятин, казалось, рехнулся. – Как? Молчать! – завизжал он. – Как ничего? Как ничего? Как же! – Он вскочил и ударил матроса по уху. – Я тебя! Я тебя... Я тебе... Ах ты...
– Евфимий... Евфимий Вас... корова-то доится... корова доится... Клянусь вам! – приговаривал Берзинь под оплеухами. – Вай-вай-вай! – заорал матрос.
– Доится? – Адмирал опустил руки. Отчаянный крик привел его в себя.
– Да теленок ведь у нее, он сосет. Я справлялся.
– Видите, каков подлец? Он под арестом, а справлялся! – сказал Мусин-Пушкин.
«Сволочь, какая рука крепкая!» – подумал Берзинь.
– За корову не беспокойтесь, Евфимий Васильевич. Дозвольте мне взять с собой часового и сходить. Мы живо доставим вам молоко!
Адмирал схватился за голову: «Какой позор!»
Берзинь не мог сказать, как он старался, помнил, из-под ареста по ночам лупил через городьбу и ходил к японке, никто, кроме часовых, не знал об этом, и все старались ради адмирала и советовали Янке стараться и ублаготворить экономку самурая, и он по ночам отдаивал корову, чтобы не заболело вымя. Но сказать всего этого нельзя адмиралу, приходилось съедать оплеухи.
– Я не забыл интересы вашего превосходительства, – оправдывался Мусин-Пушкин. – Я посылал доить унтер-офицера... Матросы отказывались, говорили, что не казацкое дело...
– Я вам этого не прощу, – сказал Путятин в то время, как Берзинь и часовой внесли два кувшина из-под сакэ, наполненные молоком. – А ты ступай под арест и там сиди, пока не будет суда, – сказал адмирал. – Спасибо тебе, братец, но закон есть закон...
– Разрешите освободить его в таком случае! – закричал Мусин-Пушкин. – Зачем так издеваться надо мной?
– Ах, это вы за себя так беспокоитесь?
– Я служу верой и правдой... У меня были дисциплина и порядок! Экономку, как подданную иностранного государства, я не смел привлечь в свидетельницы.
– Это всегда так. Все иностранки отступаются от своих кавалеров, если дело грозит судом. Значит, и в Японии как в Европе! Это верно. Не знаю, откуда берутся сюжеты для «Кавказских пленников»? Неужели на Кавказе женщина преданней и благородней, чем всюду? Я ничего подобного в жизни не видел. Жаль! Я думал, что японки не таковы!
– Точно так, ваше превосходительство, они бессердечны.
– Я сегодня больше не могу продолжать наш разговор. Идите в лагерь и наведите там дисциплину.
«Больше никогда не буду так стараться и заботиться о нравственном самосознании!» – подумал Пушкин, идя из храма по пустырю к лагерным воротам.
За храмом Хонзенди раздавался оглушительный дружный хохот молодых голосов. Все офицеры и юнкера там.
Шел бой петухов. Юнкера, стравливая своих любимцев, с криками хватали петухов, кидали их на противников.
– Где вы петухов раздобыли? – спрашивал Сибирцев.
– Пока вы не были в Хэда, тут много воды утекло! – отвечал Зеленой.
– Капитан может задать вам распеканцию, – заметил Шиллинг.
– Что вы! Наш капитан уже другой!
Тут раздался всеобщий восторженный крик. Большой петух был сбит маленьким рыжим соперником.
Юнкера велели японцам забирать петухов, и сборище стало расходиться. Обсуждались выигрыши. Четверо юнкеров бойко и бодро шагали в ногу одной шеренгой.
