Ирвинг Стоун - Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт
Джесси посетила дом отца и с радостью сообщила ему, что с экспедицией Джона все в порядке. Она не упомянула слово «голод».
Весна пришла в Вашингтон в самом начале марта. Том Бентон, чувствуя усталость после интенсивной работы зимой, удалился в Силвер-Спринг на кратковременный отдых. Джесси собиралась провести эти дни в доме на Си-стрит и побыть со своей матерью. Она принесла Элизабет в первый вечер поднос с едой: теплое молоко и кусочек поджаренного тоста с маслом.
По возвращении из Парижа Джесси поняла, что мать сильно сдала. Однако и при каждодневном ее посещении можно было заметить небольшие изменения. Глаза матери ввалились, лицо стало бледным. Последние несколько лет Элизабет Макдоуэлл оставалась в живых только потому, что не знала способа умереть до того, как придет ее время.
Джесси вытерла руки матери теплым полотенцем и слегка причесала ее. Через некоторое время Элизабет произнесла:
— Джесси, помоги мне… из… постели.
Джесси накинула халат на плечи матери и надела ей на ноги теплые тапочки.
Она поддерживала Элизабет за талию, когда та засеменила по коридору в библиотеку. Джесси все время сопровождала мать, обходившую комнату. Элизабет притронулась рукой к письменному столу Тома, погладила книги на полках, шахматную доску на столике у окна. Когда мать повернулась к двери, Джесси заметила слезы в ее глазах. Спускаясь по лестнице, она чуть ли не несла мать. Собрав все силы, миссис Бентон переходила из комнаты в комнату, рассматривала портреты своих родителей в гостиной, прикоснулась к клавишам фортепьяно Элизы и Сюзи, затем прошла через прихожую в столовую, где, опершись на стол, долго смотрела на собственный портрет, написанный Сэмюэлом Морзе, занимавшимся одно время живописью. Она присела в большое кресло Тома Бентона в конце стола. В быстро сгущавшихся сумерках две женщины смотрели друг на друга над полированной поверхностью столешницы из красного дерева. Наблюдая за лицом матери, Джесси заметила, что ее глаза просветлели, на щеках появился румянец.
— Я была здесь так счастлива… но этот дом никогда не был моим… некоторым образом… он твой дом. Ты выросла здесь… здесь твои корни. Ты любила этот дом. Этот дом станет твоим… каким был для меня дом в Черри-Гроув. Твой отец завещал его тебе… это будет твой наследственный дом… для твоих детей. Я счастлива… он будет у тебя, Джесси, у тебя и твоей семьи…
…Отец говорил, что ты сделала этот дом маленьким Белым домом Вашингтона. Многие годы все важные лица, приезжавшие в столицу, сидели за этим столом и наслаждались твоим гостеприимством. Ты принимала Эндрю Джэксона и Рейчэл, когда они впервые приехали в Вашингтон и никто не хотел иметь с ними дела из-за ее развода с мужем.
Элизабет слегка улыбнулась. Джесси знала, что ее мать также была своеобразной мученицей супружества. Она говорила: «Я не могу терпеть такой образ жизни, поэтому потихоньку удалюсь, но никогда не обижу своего мужа, заявив ему, что эта жизнь была не для меня и я совершила фатальную ошибку, выйдя за него замуж». Если она не была достаточно сильной, чтобы противостоять жизни, расходившейся с ее вкусами, то по меньшей мере была достаточно сильной, чтобы скрыть от мужа, что убивает ее. Элизабет Бентон также имела свое родимое пятно. Другая бы женщина бросила мужа, вернулась в Черри-Гроув, отказалась от брака как ошибки. Элизабет Макдоуэлл Бентон заплатила своей жизнью за ошибку, и никто, кроме одной дочери, не знал об этом. Между ними существовала пропасть, пропасть различных характеров, ценностей, восприятия, но теперь Джесси чувствовала, что она, как никогда, близка к Элизабет.
Она догадалась, что отвага подобно одиночеству имеет много сторон, что все, на что она способна, не потребует большего мужества, чем то, какое проявила Элизабет с ее очаровательным и нежным восприятием.
В эту ночь ее мать ушла из жизни так тихо и незаметно, что Джесси почти не увидела перехода от жизни к смерти. Казалось, что глаза матери закрылись чуть плотнее, лицо стало чуть бледнее, а ее хрупкая, костлявая рука — чуть холоднее. Подняв жалюзи и впустив первые лучи зари, Джесси увидела, что Божий суд Элизабет Макдоуэлл Бентон уже позади.
Спустя несколько недель она сидела за ланчем со своими детьми, когда вбежал Джошиим с перепуганными глазами и, задыхаясь, прокричал:
— Мисс Джесси, скорей, скорей — дом горит!
Она побежала по улицам Вашингтона; уже за несколько кварталов она увидела бушевавшее пламя. Она повернула на Си-стрит, и ее ноги стали ватными. Перед домом Бентонов собралась толпа. Пожарные поливали дом из шлангов, пытаясь сбить пламя. Она закрыла глаза и сквозь сомкнутые веки увидела два великих пожара в Сан-Франциско, которые приписывала беззаконию, царившему в тамошней общине. Судорожно дыша, она стояла на одной ноге, с поникшими плечами, стараясь отдышаться и наблюдая за тем, как превращается в прах ее дом, с которым связано столько воспоминаний и надежд. Такое, следовательно, было ее наследство: построенный дом, устроенная жизнь, и вдруг ничего, кроме обгоревшей трубы, одиноко смотрящей в небо.
Карета ее отца выехала с Пенсильвания-авеню. Они стояли обнявшись, и Том шептал:
— И что же с моей рукописью «Тридцать лет в сенате»? Она сгорела.
Толпа стала еще плотнее. Прозвучали слова сочувствия. Джесси услышала, как кто-то сказал, будто сенат прервал заседание, узнав о пожаре. Потом она увидела, как многие сенаторы, с которыми Том Бентон провел свои рабочие годы, выражали свое сочувствие, предлагали ему гостеприимство в своих домах, глядя, как обрушилась крыша дома Бентона и огонь кольцом охватил все стены.
Она попросила кого-то помочь довести отца до ее собственного дома. Там Том Бентон рухнул в глубокое кресло, его голова поникла на грудь, он словно лишился жизни. Через некоторое время раздался стук в дверь. Мейли объявила, что приехал президент Франклин Пирс.[9] Пирс занимал в течение двадцати лет кресло конгрессмена от Нью-Гемпшира, а затем недобрая судьба привела его на пост, для которого у него не было ни талантов, ни желания. Пирс был добрым человеком, понимавшим цену страдания: его жена лишилась рассудка после смерти их сына, и Белый дом не доставлял ему счастья. Он подошел к Тому Бентону, тяжело опустил свою руку ему на плечо и сказал:
— Сенатор, вам просто не повезло. Я ехал, когда мне сообщили о случившемся. Я поспешил сюда, задержавшись в Белом доме только для того, чтобы отдать команду. Вы найдете все готовым для вас — библиотеку и спальню по соседству. Вы должны оставаться там, пока не будет отстроен ваш дом.
Джесси вспомнила, что отец говорил о президенте:
— У Пирса неладно с головой, а сердце у него доброе.
Они были тронуты вниманием президента, но, выражая свою благодарность, они знали, что Том не переедет в Белый дом, ведь это также траур.
Верный данному обещанию, Джон вернулся в Вашингтон к середине мая. Обмениваясь торопливыми рассказами обо всем, что произошло за семь месяцев разлуки, Джесси нерешительно поведала мужу, как она узнала, что он голодает, и сама не могла есть, как он прошептал ей, что у него все в порядке. Ранее они не говорили о таких вещах; она чувствовала себя неловко, боясь, что он высмеет ее и даже упрекнет в том, что она поддалась оккультизму. Вместо этого он посмотрел на нее вопрошающими глазами и спросил:
— Ты случайно не помнишь, когда это было?
— Да, помню. Это было 6 февраля.
Джон подошел к своему водонепроницаемому походному мешку и вытащил из него свой дневник. Перелистывая его, он нашел запись от 6 февраля.
— В этот вечер мы добрались до Парована, — сказал он неестественно приглушенным голосом. — Мы так ослабли, что едва тащились по тропе. Но мормоны разобрали нас по одному, по два в свои дома, накормили и ухаживали за нами до отправки.
Он на минуту смолк, читая свои заметки, а потом вновь взглянул на нее:
— В какое время ночи тебе послышалось, будто я разговариваю с тобой?
— Девочки вернулись домой со свадьбы около часа ночи. Они надели халаты и устроились у камина. Почти через час я наклонилась перед тем ящиком…
— Послушай запись в дневнике, — сказал он. — После того как добрые мормоны накормили меня и провели в мою комнату, я тут же сел и написал: «Если бы я мог сказать Джесси, что теперь в безопасности, сказать ей, как я счастлив, что мы все спасены».
— В какое время ты сделал эту запись?
— У меня помечено: в одиннадцать тридцать.
— Тогда твое послание дошло до меня за два с половиной часа. Нет оснований жаловаться: даже телеграф Сэмюэла Морзе не передал бы быстрее.
Джон погладил ее щеки:
— Ты хорошая жена, но плохой астроном. Время в Юте отстает от вашингтонского на два с половиной часа. Послание к тебе, занесенное в мой дневник, было передано быстрее и точнее, чем с помощью изобретения Сэмюэла Морзе.
