Олег Боровский - Рентген строгого режима
– Тебе, мужик, чего?
– Я с «Капитальной», мне нужно в лагерь.
– Как это тебе нужно? Ты что, вольный?
– Нет, я зык, но у меня пропуск.
Оба стража оторопело вытаращились на меня, потом выскочили из-за решетки, вырвали из моих рук пропуск, а меня затолкали к себе за решетку. Я с тайным злорадством наблюдал за ними... Только через полчаса они с помощью лагерных оперов разобрались в обстановке, недоверчиво качая головами, впустили меня в зону, и я пошел прямиком в санчасть. Все были очень рады моему появлению и особенно, конечно, что появилась реальная надежда, что рентгенкабинет у них наконец будет.
По моей просьбе врачи подыскали человека, который помогал бы мне с изготовлением аппарата, особенно с учетом того, что я смогу бывать в лагере только два раза в неделю... Им оказался бывший радист с корабля дальнего плавания. До ареста он жил с семьей в Клайпеде, на Балтийском море. Он пришел в санчасть, мы познакомились.
– Данич Николай Иванович – представился высокий, тонкий мужчина средних лет с жестким лицом аскета. – Рад был бы работать с вами, но учтите, что о рентгенотехнике я имею весьма смутное представление.
Такое заявление мне пришлось по душе, и я дружески пожал его сильную большую руку. О себе Данич рассказал следующее: работая в Морфлоте и часто бывая за границей, он был неплохо обеспечен, но, имея жену и сына, которых очень любил, считал, что лишние деньги не повредят. Как-то ужиная в ресторане, Николай Иванович познакомился с гражданином, имеющим за душой копеечку, который, узнав, что Данич работает радистом и плавает в «загранку», стал уговаривать помочь ему удрать за границу. Причем в случае удачи «предприятия» обещал крупную сумму денег. Данич хорошо знал наши порядки и понимал, что осуществить такой проект практически невозможно, но желание заработать «тыщи» взяло верх, и он организовал «трест по выезду за кордон», в который вошли главный механик порта Клайпеды и летчик гражданской авиации Краснопевцев. Как далеко зашел «трест» в разработке своего проекта, Данич не любил рассказывать, но финал известен – их заложил летчик, и «трест» получил свои законные двадцать пять лет лагерей...
В первый же день нашей работы врачи выделили нам три небольшие палаты для рентгеновского кабинета, и мы с Даничем составили подробный план, как, когда и где мы будем изготавливать аппарат, и все необходимое для кабинета. Во-первых, мне надо было переправить модели штатива с «Капитальной» на 29-ю шахту и оформить заказ на литье. Работа предстояла большая, но Данич проявил себя весьма расторопным и сообразительным помощником, хоть, на мой взгляд, был несколько медлительным в рассуждениях и действиях.
Незаметно, в делах и спорах, мой первый день в лагере 29-й шахты подошел к концу, и я засобирался на вечерний поезд. Врачи угостили меня отличным ужином, звучали тосты за успех в работе, и, довольный прожитым днем, я в прекрасном настроении, насвистывая, пошел на станцию. Был уже сентябрь, к вечеру стемнело, и я ехал в пустом поезде, вглядываясь в темень за окном, где иногда, далеко на горизонте, вспыхивали цепочки огней какой-то шахты и лагерной зоны рядом. Много лет я не чувствовал себя так хорошо. Мне казалось тогда, что до свободы осталось совсем немного и что скоро, ну совсем скоро, я вернусь к нормальной жизни, буду жить где захочу, читать что захочу, и моя Мира будет всегда рядом со мной...
Работа по созданию третьего рентгеновского кабинета шла своим чередом, быстро, слаженно и без происшествий, сказывался предыдущий опыт и прекрасная работа моего помощника – Николая Ивановича Данича. Я приезжал на 29-ю шахту по воскресеньям и средам, проверял работу Данича и давал новые задания. Николай Иванович, к счастью, оказался еще и неплохим токарем и сам работал на станках в мехцехе шахты. Надо сказать, что все заключенные и вольные относились к нам в высшей степени дружелюбно и по-товарищески и помогали всем, чем могли. Загодя я читал Даничу курс медицинской рентгенотехники и фотографического дела. Все врачи и начальница санчасти оказывали нам необходимую помощь, были очень доброжелательно к нам настроены, и работа доставляла мне одно только удовольствие. Аппарат я делал точно такой же, как на 40-й шахте, только штатив был уже фабричный, как на «Капиталке».
Вскоре из Москвы приехала Мира, я заранее узнал день ее приезда и на следующее утро пошел к ней домой. Мира не знала, что я получил пропуск, и когда я в 7 часов утра вошел к ней в комнату, то в первый момент Мира решила, что я уже освободился... Комнатка у Миры была метров шесть, не больше, практически без мебели. На отпиленных чурбаках лежал простой матрац, да еще имелись небольшой столик, колченогий стул и скрипучая табуретка. Была, правда, еще тумбочка лагерного образца... Первый раз в жизни мы вместе позавтракали и пошли по мосткам на работу – Мира в свою Проектную контору, а я – в лагерь... Какое-то время мы шли рядом, потом из предосторожности я отстал на несколько десятков метров и, вглядываясь в родной силуэт, шел за ней до самой вахты. У входа в Проектную контору Мира оглянулась и исчезла за дверью, а я отправился дальше, вниз, и метров через двести показался мой «дом», лагерь...
В середине октября меня неожиданно вызвал майор Воронин, он наконец вернулся из отпуска. Я пошел, ничего хорошего для себя не ожидая. Войдя в кабинет и стоя у дверей, доложил свои установочные данные. Майор, к моему удивлению, тоже встал и, глядя на меня, не повышая голоса, медленно изрек:
– У вас, Боровский, срок двадцать пять лет, по существующей инструкции мы имеем право выдавать пропуск выхода за зону только заключенным, отбывшим две трети срока. Вам пропуск выдали ошибочно, и я его у вас отбираю. Вам понятно?
У меня занялся дух... У... у... у... сволочь...
– Да, понятно, но на шахте № 29 идет интенсивная работа по монтажу рентгеновского аппарата, который им очень нужен, и без меня эта работа не может быть закончена, как же быть?
– Не знаю, это не мое дело. Все, идите.
Долго-долго в тот вечер я ходил в своем кабинете из угла в угол и думал, думал... Что я должен сделать, что предпринять? Конечно, в первое же воскресенье, когда я не явлюсь в лагерь 29-й шахты, там забьют тревогу, выяснят, что произошло, и, естественно, будут стараться любым способом заполучить меня в лагерь насовсем, но здесь упрется Токарева. Что же будет? Чья возьмет? В общем, было над чем поломать голову. В глубине души я питал призрачные надежды, что если я сделаю третий рентгеновский аппарат, мне, может быть, и в самом деле сбросят толику, я никогда не забывал слов, оброненных полковником Тепляшиным на 40-й шахте. Времена сейчас совсем другие, Сталин, слава Богу, околел, вся лагерная система начала шататься, это мы чувствовали... А вдруг и на мой труд обратят внимание? Возьмут да и сбросят срок? И мы с Мирой заживем по-человечески, заведем еще детей и до конца наших дней будем вместе...
А пока в моей судьбе создалась острая ситуация. Данич без меня не сможет закончить аппарат. Что же все-таки будет? Должны столкнуться две силы: Токарева – с одной стороны, и начальница санчасти ОЛПа шахты № 29 – с другой... Кто кого? Конечно, у Токаревой прав на меня больше, все-таки «Капиталка» самая большая шахта комбината, расположена в центре города, все проверяющие комиссии посещают прежде всего ее. Я ничего не мог придумать, мне оставалось только ждать...
Все же лагерная система постепенно расшатывалась, по лагерю ходили всевозможные «нью-параши» – говорили, например, что женские лагеря вообще повсеместно упразднили, что просто открыли ворота и скомандовали: «Пошли все вон!»
Говорили, что где-то работают специально присланные из Москвы комиссии, которые пересматривают дела заключенных прямо на месте и всех, кто не за действительные преступления отбывает наказание, выпускают немедленно с правом выезда в любой город СССР. Слухов было много и один лучше другого. Как-то нам рассказали поразившую меня байку – где-то на Дальнем Востоке, кажется в Магадане, заключенный скульптор высек на высокой скале портрет Сталина, который был виден за многие километры, и за этот подвиг заключенного с 25-летним сроком освободили досрочно. Пройдет несколько лет, и в Москве мы прочтем великолепную повесть А. И. Алдан-Семенова «Барельеф на скале», которая будет переведена на многие языки мира, включал японский, а сам Андрей Игнатьевич станет близким другом нашей семьи. Все было правдой в байке о барельефе, кроме пустяка, – скульптора освободит не начальство, а смерть, во время работ он сильно обморозился, и врачи спасти его не смогли... Время шло, я с тревогой ждал решения своей судьбы...
В нашем лагере жизнь текла своим чередом – работа, принятие пищи, отдых... Правда, разрешили свидания с родственниками, конечно, только тем зыкам, которые выполняли нормы выработки и, конечно, примерно себя вели. На самом краю лагеря для этой цели соорудили специальный домик с несколькими изолированными комнатками. В домике могли ночевать заключенные вместе с женами, приехавшими на свидание, но не более трех суток. Домик этот стал объектом неописуемых шуток и острот, уж как его только не называли... К сожалению, ни одно из названий не может быть напечатано. Злые острословы утверждали, что если ночью подойти поближе к домику, то ясно видно, как домик передвигается с места на место, и есть опасение, что он вообще уедет за зону... Командовал домиком старший сержант охраны по фамилии Лиховитько. Про него ходили слухи, что он хорошо воевал и был не то капитаном, не то майором, но потом проштрафился, был разжалован и направлен служить в лагерную систему. Лиховитько был невысок ростом, страшно суетливый и крикливый субъект, его голос, хриплый то ли от простуды, то ли от водки, был, вместе с тем, очень громким. Но среди зыков Лиховитько считался совершенно безвредным. И вот щуплый Лиховитько стоит на верхней ступеньке крыльца и своим хриплым пропитым голосом гоняет всех желающих проникнуть в заветный домик и пообщаться с землячками. Заслышит хлопец, что приехала жена к мужу из его села, и распирает его любопытство узнать о судьбе своей невесты или родителей. Он ужом вьется перед Лиховитько, он и так, и сяк, но страж закона неумолим и стоит железно... Голос Лиховитько был слышен даже на территории санчасти, в противоположной стороне лагеря.
