Наталья Павлищева - Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод
Филипп оказался превосходным хозяином не только на самих островах, но и на принадлежащих монастырю землях. В монастырских вотчинах ввёл выборное управление монастырскими крестьянами, горой стоял за «своих» крестьян, но и также строго с них спрашивал. Грозя опалой за произвол и взятки, он наказывал за пьянство и тунеядство.
При Филиппе на Соловках было построено несколько новых храмов. Особенно выделялся Преображенский собор, значительно превосходивший по высоте тогдашний главный храм государства — Успенский собор Кремля. Одной стороной он повернут к вырытому монахами Святому озеру, а другой к заливу Благополучия. Стены собора точно вырастают из скал...
Сначала Иван Васильевич попытался превратить Соловецкую обитель вместо ссылки ставших неугодными ему людей. В1554 году туда сослали старца Артемия, позже из Кирилло-Белозерского монастыря на Соловки перевели опального Сильвестра. Но тюрьмой Соловецкие острова стали только через много столетий. После того как Артемий при явном попустительстве игумена Филиппа смог не только бежать из монастыря, но и перебраться в Литву, чтобы оттуда выступать против своего царя, Иван Грозный перестал высылать на Соловки «изменников», во всяком случае, опального князя Курлятева отправили не к Филиппу, а на Ладогу.
Однако забыть разумного игумена, его умелое правление и поражавшее всех благочестие государь не мог. Иван Васильевич не раз ставил в пример Филиппа Колычева. Это пристрастие государя вышло игумену боком. Наверное, он был бы не против, чтобы царь предпочёл ему кого другого... Но... история не терпит сослагательных наклонений.
Даже очень далеко от Москвы, среди льдов и туманов студёного Белого моря, обитель не могла жить, ничего не ведая о жизни в столице. Вести доходили с опозданием и были одна другой диковинней! Сначала страсти рассказывал приехавший под охраной царский советчик Сильвестр. Говорил о своеволии царя, вздыхал о грядущем неустроении.
Монахи во главе с игуменом сочувственно покачали головами, но долго печалиться об этом не стали, Москва далеко, царь высоко... Пусть себе... Филиппу совсем не хотелось вмешиваться в мирские, суетные дела власти.
Сильвестру отвели маленькую келейку, не потому как такое распоряжение пришло, а потому что других не было. Одним из первых вопросов, которые задал опальный поп, был: «А где Артемий?» Филипп пожал плечами:
— Убёг...
Сильвестр, за время дороги понявший, что попал туда, откуда обратного пути нет никакого, недоверчиво уточнил:
— Сам убёг?
— Нет, за ним от аглицкой королевы приезжали! — фыркнул игумен, которому совсем не понравились дотошные расспросы нового инока. Даже царь не стал расспрашивать, так поверил, хотя все понимали, что, следи Филипп за Артемием как надо, никуда бы тот не сбежал.
— Как же это он смог?!
— Это ты его спроси. Или тоже хочешь? — прищурил глаза игумен.
Испугавшись, Сильвестр замахал руками:
— Что ты! Что ты! И не мыслю!
— А чего ж ненужное спрашиваешь?
Больше Сильвестр Артемием не интересовался. И слава богу, потому как Филиппу очень не хотелось вспоминать опального священника. Зато бывший царский наставник принялся изводить игумена своими воспоминаниями.
Сильвестру, видно, уж очень хотелось выговориться. Используя любую возможность, он норовил остаться с игуменом наедине и принимался рассказывать о царе Иване Васильевиче. Филипп помнил нынешнего правителя совсем маленьким мальчиком, за которого правила мать, а потому сначала слушал с интересом. Но постепенно жалобы опального царского советчика стали надоедать. Жаль тратить время на пустые слова.
А для себя Филипп решил, что в Москву ни ногой. Разве только на Собор...
Всё же в Москву ехать ему пришлось. Умер митрополит Макарий, и предстояли выборы нового. Жалея о прекращении земной жизни мудрого царского советчика, который не чета фарисею Сильвестру, Филипп только головой качал: замены не будет. Собор утвердил Андрея Прозорова, недавно принявшего постриг в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Колычев смотрел на нового митрополита и жалел того. Прозоров хорошо знал государя по его молодым годам, видно, потому Иван Васильевич его и выбрал, ожидая попросту послушания своей воле.
Оказавшись с Афанасием с глазу на глаз, Филипп неожиданно для себя пожалел митрополита:
— Каково будет при нынешнем Иване Васильевиче?
Тот вздохнул:
— Не береди рану, святой отец. Сам страшусь. Но, видно, Господь так судил: нести мне сей крест безропотно. Не своей волей поставлен, а как откажешься?
Филипп, оставшись один, долго размышлял, отказался бы он? Афанасий прав, как откажешься, ежели Собор утвердил? Колычев даже головой потряс, отгоняя ненужные мысли, что о чужом думать? Скорее к себе в обитель, подальше от мирской суеты и московской грызни за власть!
Но в 1565 году очередные богомольцы принесли вести и того чуднее: государь зимой уехал в Александровскую слободу, где наложил опалу на всех бояр и духовенство и вообще грозил отречься от престола! Про опалу на бояр игумен слышал уже не раз, а вот опала на духовенство понравилась ему мало. Игумен знал о событиях в Москве гораздо больше, чем его братия. Слишком много осталось у него в столице родственников. Игумену почти одновременно двое двоюродных братьев — ставший земским окольничим Михаил Иванович Колычев и глава опричной думы Фёдор Умной-Колычев — прислали каждый по письму, пытаясь убедить Филиппа в правильности своего выбора. Филипп в который раз убедился, что одиннадцать лет назад принял верное решение — бежать как можно дальше от мирской суеты. Всё, что происходило в Кремле и Александровской слободе, его не касалось! Суета в дворцовых палатах и переходах казалась такой далёкой и глупой, что игумен даже отвечать братьям не стал. Пусть себе, у него вон пристань подновлять надо и пруды чистить... Куда лучше заниматься братией, читать умные книги, заботиться о монастырском хозяйстве и о крестьянах, что трудятся на землях монастыря.
Монахи тоже недолго судачили о московских делах, некогда, летний день год кормит, и службы никто не отменял, слава богу!
И всё же в монастырь за лето и осень пришли ещё три письма. Игумен, получив их, попросту отложил в сторону. На вопрос служки, отчего не желает прочесть, поморщился:
— Сцепились меж собой за власть, нет чтобы делом заняться! Недосуг мне, будет время, прочту.
Время появилось не в тот же день, потому как монахи придумали устройство для розлива кваса. Придумано хитро, готовый квас по трубам самотёком в погреб утекал и там по бочкам разливался! Наблюдая за равномерностью наполнения очередной бочки, игумен усмехнулся, кивнув служке на устройство:
— А ты мне про письма твердишь...
Потом Филипп наблюдал, как при выделке кирпича глину мнут не люди, а лошади. Много хитростей на своём дворе придумали монастырские. Оказавшиеся в обители просители из крестьян только головами качали: ох и умны монахи! Но по тому, как приглядывались, игумен понимал, что соображали, как бы и себе такое сделать. Он чуть лукаво прищурил глаза:
— А перенять не хотите?
— Дык... — смущённо развёл руками рослый рыжий мужик.
— Чего «дык»? Велю братии, чтоб всё толком обсказали. Ежели не глупы, то и себе так сделаете. — Усмехнувшись, добавил: — Квас-то ни к чему бойко разливать, и из жбанов попьёте. А вот сеялку с десятком решет поглядите, покажут.
Мужик недоверчиво хмыкнул:
— Десяток человек лошадь не потянет...
— А не десяток стоять будет! — Кажется игумену понравилось недоверие крестьянина. — У нас всего один старец на сеялке стоит!
Да, было чему поучиться у братии на Соловках!
До московских жалоб ли Филиппу?
Но читать пришлось. Зато, прочтя, игумен совсем помрачнел. Похоже, что не просто разлад в Московии, а беда приключилась. Филипп и раньше не очень любил ездить в Москву, разве что на Соборы, как тогда в 1550-м на Стоглавый, да по именному вызову митрополита, которые бывали нечасто. Теперь же он почувствовал, что мимо не пройдёт, хочешь не хочешь, а в Москву ехать придётся.
Митрополит Афанасий, слава богу, не звал, и игумен снова занялся монастырскими делами. Но по вечерам долго засиживался в раздумье за всё теми же письмами. Каждый из братьев пытался по-своему объяснить Филиппу опричнину, но ни у одного не получалось. Похоже, даже Фёдор Умной, ставший главой опричной думы, толком не понимал замысла государя.
А самого Филиппа меньше беспокоили царские опалы и гораздо больше то, что государь делит страну и людей на ней.
Игумен высок, сухощав, не по летам строен, лик имеет строгий, едва ли не суровый. Лицо прорезали глубокие морщины-складки, иногда он очень напоминает святых с икон, писанных Максимом Греком. Глубоко посаженные глаза под нависшими седыми бровями смотрят внимательно, точно проникая в душу собеседника. Нет, они не буравят, не требуют немедленного ответа, по любой смотрящий в них понимает, что в разговоре с Филиппом лгать нельзя — поймёт. Жилистая рука крепко держит посох, длинные волосы не висят неопрятными космами, они всегда расчёсаны, как и борода, в которой уже давно полно седины. И то, игумену почти шесть десятков лет. Многое в жизни повидал, многое пережил, многое понял. В его разумность и твёрдость нрава верили монахи Соловецкой обители и все, кто знал Филиппа.
