Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

С правого берега Свияги за Барятинским наблюдал черкас Очерет. Появление государева войска его огорчило: завтра, по уговору с Разиным, он намеревался отойти от Синбирска и следовать с оставшимися у него казаками в милые его сердцу Запороги. «Не отпустит меня, Стенька, – сокрушался Очерет. – А уйти от него убёгом будет не по-товарищески».

К нему подошёл мужицкий атаман, чья ватага с дубьём и вилами в руках сторожила правый берег Сивяги.

– Велишь разломать мосты, есаул? По ним рейтары могут перелезть на нашу сторону, и мы их не удержим. Мои ребята вмиг порушат мостовые плети.

– Не дозволяю! – строго промолвил Очерет. – Мосты ни в коем разе не ломай и крепко их сторожи. Даст Бог, в башку Юшки Барятинского затмение найдет и он кинется к пряслам. Там-то мы его и встретим. А бить его нам не впервой.

Черкас развернул коня и поехал в гору. Мимо шли казаки, которых Разин послал присматривать за Барятинским, и Очерет им тоже крепко наказал беречь мосты, которые мужики по дурости могли порушить. От крепости доносилась пушечная и пищальная пальба, Крымское прясло и вал были окутаны дымом, сквозь который прорывались всполохи огня. Приход Барятинского расшевелил Разина, и он повёл казаков и мужиков на очередной приступ, смутно надеясь, что в этот раз ему удастся сломать ослабевающее с каждым днём сопротивление синбирян. Мужики с топорами и копьями дуром пёрли на пищальные пули и пушечный дроб, и десятками валились с мостов замертво. Их вела на верную гибель не осмысленная отвага бывалых воинов, а озлобленная обречённость людей, загнанных бунтом в тупик, из которого не было выхода, кроме смерти.

Когда Очерет подъехал к крепости, приступ уже был отбит, и Разин стоял возле своего шатра, отирая мокрой тряпкой лицо и руки от чужой крови.

– Что, видел Юшку? – спросил атаман, опалив черкаса ещё неостывшим от боя огненным взглядом. – Много ли он рейтар за собой привёл?

– Рейтар много больше, чем в прошлый раз, но у него теперь есть и стрелецкая пехота.

– Вот и добро, что все вместе явились, – усмехнулся Разин. – Не надо будет за ними гоняться. Поутру всех сразу и побьём. Или ты в смущении?

– Бой покажет, – сказал Очерет. – А ведь завтра день Покрова…

– Ну и что с того? Или Пресвятая Богородица теперь Юшкина заступница? Я, Остап, крепко помню, что в этот день ты обещал меня покинуть. Что ж, иди в свои Запороги хоть сейчас, я тебя не держу.

– За что ты, Степан, меня укорил? – сердито сказал Очерет. – Я товарищей не бросаю. Схожу завтра с тобой на рейтар, и уйду своим путём.

– А я знал, что ты меня не покинешь, – заметно обрадовался Разин. – Могло бы как раз твоих казаков и не хватить для завтрашнего боя. Сейчас сойдутся есаулы и старые казаки, надо размыслить, как взять Юшку за горло.

В утро Покрова Пресвятой Богородицы разинское войско зашевелилось и зашумело много раньше, чем в прежние дни. Сторожа на городских пряслах с тревогой смотрели, как вокруг крепости, разгоняя потёмки, запылали множество костров, заржали и зафыркали кони, задвигались толпы воровских людей, из острога, освещённого многими огнями, выехали полевые пушки, и большая часть казаков и мужиков стала по нескольким дорогам стекать в Свияжское подгорье.

Старший в эту ночь над сторожами капитан Мигунов, почесав в раздумье и смущенье затылок, всё же решил разбудить своего полковника и донести ему об уходе воровских людей от стен града. Зотов, позёвывая, выслушал капитана, выругался и встряхнулся.

– Не умыслил ли вор какой каверзы? – сказал он. – Иди, Мигунов, на прясла и зри за всем, что делается вокруг. А я извещу воеводу.

Скоро облачившись в кафтан, полковник вышел из своей комнаты и крякнул: дух солдатской избы был так крепок и жгуч, что у него запершило в горле. В большой горнице спали больше сотни солдат, и в ней было не только душно, но и жарко. Зотов издалека трижды перекрестился на помаргивающий перед образом Спасителя свет лампады и, стараясь не потревожить спящих людей, вышел наружу. Было ещё темно, но дорогу до воеводской избы полковник нашёл бы и с закрытыми глазами. Проходя возле соборной церкви, он увидел, что возле неё уже стоят люди, скоро должна была начаться утреня.

Милославский уже опростался от жарких объятий своей девки-душегрейки и прохлаждался на крыльце в накинутой на плечи шубе.

– Что явился ни свет ни заря? – сказал он. – Если с праздником поздравить, то рано. Приходи за полдень на уху и пироги с молитвой.

– Стенька задумал явно недоброе, – донёс Зотов. – С большой частью своих людей он ушёл к Свияге. Как думаешь, Иван Богданович, к чему бы это?

– Вот это вести! – встрепенулся князь и быстро засунул руки в рукава шубы. – Поспешим на свияжское прясло!

– А что мы с него увидим? – охладил воеводу полковник. – Ещё темно.

– Не скажи, – князь поднял голову. – Уже засветлело. А с прясла мы, может, и ничего не увидим, но услышим. По лёгкому морозцу далеко слыхать.

Небо за Волгой и вправду начало светлеть, звёзды притушились, но над Свиягой было ещё непроглядно темно. Зотов и Милославский стояли на верхнем мосту прясла и, обратившись в слух, ждали, что из Свияжского подгорья донесётся до них хоть какой-нибудь щорох. И дождались. Издалека до них докатились глухие, едва слышные удары полковых тулумбасов: «Бум! Бум! Бум!»

– Это Барятинский! – воскликнул Милославский. – Пришёл-таки окольничий на выручку Синбирска! Молись, Глеб Иванович, чтобы Бог был на его стороне и вор нашёл свою погибель!

Полковник лучше Милославского понимал, какое тяжёлое испытание предстоит вынести войску окольничего.

– Князь строит полки, – промолвил он. – Но пока ни он, ни Стенька друг друга не видят.

Полковник угадал: разинское войско по трём наплавным мостам переходило через Свиягу, совсем не видя государевых воинских людей. Из туманных сумерек до них лишь доносились гулкие удары тулумбасов. Сберегая казаков, Разин пустил вперёд мужиков, и они, притопив мосты своей тяжестью, бесстрашно шли на левый берег, черпая лаптями студёную воду и крепко сжимая в руках оружие. Мосты устояли на плаву, и по ним пошли казаки, которые вели своих коней в поводу, а рейтарские тулумбасы продолжали сотрясать воздух, призывая рейтар к битве.

Одно войско стояло против другого, и все ждали, пока развиднеется. Но вот тьма начала понемногу рассеиваться, и Разин, сопровождаемый Бумбой, выехал вперёд мужицких толп, которые чёрными роями клубились вокруг своих атаманов. Почти ни у кого из этих людей Степан Тимофеевич не знал имени, за месяц осады перед ним прошли десятки крестьянских вожаков, и он не мог их всех упомнить, но все они боготворили Разина, и сейчас, медленно проезжая перед ними, он вызывал в людях такое неудержимое ликование, что никто не мог удержаться, чтобы не завопить во всё горло, приветствуя великого атаман всея гулевой Руси.

Объехав мужицкие ватаги и взбодрив их своим появлением, Разин вернулся к есаулам, которые стояли впереди своих казаков. Все притихли, и атаман понял, что от него ждут слова.

– Сегодня наш день, побратимы! – вскричал, обращаясь ко всему казацкому войску, Степан Тимофеевич. – Побьём Юшку Барятинского, и Синбирск будет наш, и Нижний Новгород! На рейтар идите, когда они растратят пули на пехоту, а в сабельном бою рейтар казаку не соперник. Встретим рейтар пищальным боем и сразу навалимся на них со всех сторон. Знайте, что я буду с вами с начала и до конца сечи!

Когда Разин закончил речь и вложил свою дамасской выделки саблю в ножны, Фрол недовольно произнёс:

– Не атаманское это дело, Степан, рубиться наравне с простыми казаками. Не дай Бог, случится с тобой худо, и войско останется без головы.

– Не накаркивай беду, Фролка! – отмахнулся от предостережения брата Степан Тимофеевич. – Дай и мне повеселиться боем, всем нутром чую, что сегодня мой день.

Разин сказал правду, он и на самом деле предчувствовал, что сегодня с ним случится такое, что бесповоротно переломит его судьбу. Устав томиться неизвестностью своего будущего, бесповоротно покинутый своим покровителем Горинычем, атаман решил поставить на кон сражения свою жизнь.